Лето будет сниться… - Иоланта Ариковна Сержантова

без которых себя уж и не помнят, и не мнят. Впрочем, не со всяким эдак-то. Иной глядит на знакомое с детства, и муторно, тоскливо ему из-за того, что известно почти любое и любой. Кто что скажет или сделает, да который из-за чего промолчит. И до такого тошно сделается ему, что край. Потому однажды положит он в котомку хлеба, ножик, да чистую рубаху на смену, и бежать, не куда глаза глядят, но куда сердце просит. А попросит оно увидеть родину предков, которые покинули однажды свой край, по воле или безволию назначив таковым чужой, — невиданный и неведанный.

— К примеру, бабка моя, та, что норманн, с берегов Селижаровки, по всю долгую жизнь тосковала об песчаных отмелях и тихом течении реки, по отцу и младшему брату Васеньке, погибшем в Финскую, ну заодно и по пирогам с вязигой, кои пекла с малолетства, точно как маменька научила.

А прабабка? Усмирили её дерзкий нрав многие заботы, стать былую от трудов стало не угадать, невзгоды иссушили все её рыдания до последней слезинки… Строгая, не заплачет, не улыбнётся, кажется, ни до кого дела нет, но вот как ни просил сосед отдать ему собаку, направляла прабабка просителя к самому анчибилу34. К слову, то было единое, но самое страшное ругательство прабабки. Верно, других-то она и не ведала, да только по нему одному, спустя годы я и прознал истину о родных местах моей, крепкой умом и телом, прабабки. Донское то словечко, исконное.

— Ну, а почто ж она, прабабка твоя, столь скряжлива35 была?

— Вовсе нет!

— А собаку пожалела…

— Так ел их сосед, от того и не дала. И упредила ещё, что, коли с псиной приключится чего плохого, всем даст знать, кто тому виной.

— Сильно боялись её в станице?

— Уважали очень!

…Что ж вам, люди, не сидится-то на месте? По крупицам собираешь свою подноготную, дабы знать, — кто ты, отсель, чья кровь течёт в твоих жилах, да чего ждать от себя в иной, неведомый никому час.

За накрытым столом…

Бронзовки совершенно обленились от жары, и вместо того, чтобы обогнуть дом, дабы добраться от одного куста калины до другого, предпочитали пролететь по комнатам, и, присев на обеденный стол, прямо у чайного прибора, покорно ожидали, покуда их подберут и выкинут за окошко. При этом жуки не засахаривались испугом, нервно прижав к груди лапки, не пытались убежать, но щекотно переступая по пальцу, взбирались ближе к пясти, и расположившись поудобнее, расставив широко ноги, словно капитан на мостике, щурились навстречу сквозняку из окошка и наполненным парусам занавесок.

Хозяевам дома ничего не оставалось, как вздохнуть с притворной досадой, и скрывая улыбку, проводить незваного, но милого гостя, украдкой погладив его пальцем по спине.

— И вы его не боитесь?

— А зачем? Он весьма мил, к тому же, он наш старый знакомый. Даже кошки и собака не обижают этих жуков, только дают знать, если один из них оказывается в неудобном месте, где на него можно будет случайно наступить.

— Надо же… Вы так трепетны к букашкам!

— Знаете, эти, как вы неосторожно выразились, букашки, сопровождают меня на прогулках.

— Я поверю в это только из уважения к вам, моя дорогая…

— Напрасно. — Прервала визави девушка. — Коли я задумаюсь и отхожу от дома дальше обыкновенного, один из жуков предостерегает меня, пролетая близко-близко к лицу. Будто проводит невидимую черту, дальше которой не стоит заходить.

— Выдумщица вы… Но зато и нравитесь мне…

Прислушиваясь к беседе молодых людей, бронзовик ухмылялся, нынче он может быть отчасти покоен, девушка в надёжных руках, а он сам, со сладким гудением осенней мухи, кинется в объятия калинова куста, предвкушая грядущее пиршество сотоварищами за накрытыми столами с расставленными промежду сосудов нектара белоснежных ваз, полных вкусной цветочной пыльцы.

Мы из СССР

Поезд, с красной звездой на месте носа, промелькнул мимо в пространстве, как само государство, что погрязло в болоте исторической неправды, но не перестало быть нашей Родиной, и именно потому, по сию пору, даёт основание и право держать спину ровно, а голову гордо.

Мощь, накопленная в годы существования СССР, сосуществования с ним и в нём, помогла пережить последующие десятилетия растерянности, голода, разрухи, не дала потерять себя, поддерживала, как могла, силой воспоминаний о хороших временах и благодарности к тому, что было когда-то обыденным: предсказуемости судьбы, надёжности, стабильности. Чувство собственного достоинства, что держалось на этих трёх китах, довольно трудно изжить, из-за инерции прилипчивой и въедливой привычки к хорошему, ибо предшествующее понуждение сделать всех людей счастливыми оказалось, спустя годы, действительно безмерным и искренним.

Не справляются с ним, ни сквозняки многих разоблачений, ни потоки сомнительного «как это было на самом деле», словно ушат холодной воды на голову…

Человечеству, которому «мало надо», нужно всё больше и большего. Но к чему, если оно не успевает оценить то, что имеет: синее небо над головой, белые облака и пикирующих с неба ласточек. Не хищных железных рукотворных птиц, а живых и лёгких, весёлых, с сияющим в солнечных лучах оперением.

Поезд, с красной звездой на месте носа. Ты заставил улыбаться тебе вослед. Ты заставил плакать по себе. Горько и безутешно.

Придёт и ваш черёд

22 июня 19.. года. Казалось, ничего не предвещало… Лето, каникулы, чтение в кровати до полудня, крепкий, холодный, сладкий чай с кусочком заветрившегося, взопревшего от собственной лени сыра. Тем расслабленным бесконечным днём хотелось покоя, умиротворения, передышки, что нужна после нескольких месяцев беготни по школам и внеклассным занятиям, которые с трудом удавалось уместить в неверные себе и мятущиеся, как и всё живое, земные сутки.

Накануне мы с друзьями договорились ехать на речку. Не с утра, разумеется, но ближе к вечеру, едва солнце сменит жар своего гнева на милость приятной истомы, нагретый за день песок станет просто тёплым, а вода в реке — уютной, как сшитое бабушкой одеяло на ватине.

К тому времени, когда приятели постучали в дверь, я был уже умыт и готов к походу. Обёрнутая вафельным полотенцем маска, дыхательная трубка и плавки лежали в рюкзаке. Горбушка ворочалась и вздыхала на дне бокового кармана, роняя от нетерпения кристаллы крупной сероватой соли, в ожидании, когда я, нанырявшись до синих губ, проголодаюсь «зверски». Щёку второго кармашка раздуло от трёх картофелин, — то был мой вклад в грядущее пиршество на берегу у костра с острыми язычками пламени, трепетными, как уголки