Лето будет сниться… - Иоланта Ариковна Сержантова

Вот незадача… А у меня в гардеробе из платьев только одно, да и то, нарисованное на резиновой обезьянке с гитарой, что положил супруг под ёлочку в наш первый совместный Новый год.

Но делать нечего, пришлось отправляться в лавку, где торгуют задёшево новой и ношенной одеждой. Покрутив носом брезгливо и поворотившись округ себя самой в растерянности перед натиском многих нарядов, я почувствовала некий стыдливый зов.

Чёрное трикотажное платье с неширокими лямками и неглубоким декольте, свесив набок несорванную бирку и ценник, будто язычок, занимало плечики в самом углу стойки. Судя по всему, платью было отказано во взаимности не раз, в угоду более ярким расцветкам и вышитым наискось, от проймы до подола, цветам.

— Ну, — усмехнулась я, — иди ко мне, бедолага. Посмотрим, что из этого получится. Но учти, платья — это не моё.

Платье безмолвствовало, и дышало как можно тише, опасаясь спугнуть удачу в моём лице.

Высушив вымытую в семи водах крепко состроченную, добротную, в общем, тряпицу, я примерила её. Зеркало хохотало так, что едва не треснуло.

У меня был выбор — остаться дома или пережить грядущий кошмар с достоинством дурнушки. Мной было выбрано второе, ведь именно это и называется «пустить пыль в глаза».

Вряд ли кто-то из тех, кто учтиво целовал мне на приёме руки, заметил отсутствие прилагающихся обыкновенно к девушке утончённых форм, но мне, — вот, как на духу! — было бы проще пройтись по залу вовсе без одежд, чем так.

Маленькое чёрное платье. Я заплатила за него 25 рублей, столько же стоили полбуханки чёрного, с тмином. Но сколь чёрных мыслей пришлось преодолеть, прежде чем я решилась надеть его, первый и последний раз в жизни.

«У девушки должно быть маленькое чёрное платье…»? С той же чрезмерной самоуверенностью, я предложила бы каждой обзавестись небольшой чёрной пишущей машинкой, непременно механической, дабы укрепить свои пальчики, коими нужно вцепляться в бороду жизни и держаться, что есть сил.

…Чем питает себя земля…

Ласточка сидит под проливным дождём, провожает взглядом каждую каплю, запоминает которая уронила себя куда, чтобы после поднять, встряхнуть, дабы опомнилась, пришла в чувство… Вот она, забота! И ведь почти до манишки ласточка мокра.

Неужто всё эдак, как представляется? От того и чудится, что чудеса…

Впрочем, птица сидит не просто так на грани стыди, как на краю осени. Дитя вприглядку блюдёт, но под локоток удерживать не станет, само упадёт — само и поднимется. Милый, пухлый, раскормленный на родительской заботе птенец, сбережённый и от чужого кота, и от соседского пса-недоумка, которому, что щенок, что его мамка — всё едино, не други, а недруги.

Птенец ласточки, поперек себя шире, сидит на верной жёрдочке, держится крепко, глазки щурит, не моргает почти, старается не глядеть за тем, как небо поливает водой землю, ибо коли не видно струй, так, может, их и нет! Ан — есть! В оттопырку промежду пушком и новыми блестящими пёрышками просачивается понемногу та водица, и зябко делается от того.

Вздохнул птенец, как вздрогнул, да несмотря на то, что ещё каплю тому назад по привычке раззевал не растерявший ещё позолоты клюв, сообразил дёрнуть последний пушок из-под перьев, из-за чего и приосанился враз, и даже, кажется, повзрослел.

Ласточка наблюдает хотя со стороны, но рядком, как быстро растёт её единственное дитя. Оба с головы до хвоста мокры из-за дождя, будто в слезах. Вместе с каплями ливня падёт к ногам утра краткое наваждение беззаботности и наивности…

Так вот чем питает себя земля, — временем нашей жизни, утраченными надеждами, обретённой опытностью, что стает в свой срок, а без следа или с ним, — то зависимо не от нас, а от бремени вод, льющихся с небес. Впрочем, как и всегда.

Вот, собственно…

Герои войн. Как-то слишком много их. Который из семейных альбомов не открой, в каждом найдётся «карточка», оторванная с одного угла или обожжённая временем, а на ней неясный образ того, кто не вернулся с войны.

— Пап, а это тоже наш родственник? Прадед?

— Где? А, это его старший сын, Сергей Романович.

— Погиб в Великую Отечественную?

— Нет, он участник Первой мировой, той, что с 1914 года.

— Там убили или без вести пропал?

— Чисто технически, на войне он не пострадал, но в действительности его убила именно война.

— Это как?

— После возвращения домой выкупался в бане и умер. Царство ему небесное.

— И… это всё?

— Чего ж тебе ещё?

— Ну — каким его запомнили, чем занимался, кого любил!

— Ого! Так нет уж в живых никого из тех, кто знал про это. Да и не успел Сергей Романович ни дела сделать, ни полюбить. Молод ещё был…

— А кем, хотя бы, хотел стать?

— Что ж ты меня спрашиваешь, коли я не знаю. Ну, может, столяром, как отец, или кем-нибудь ещё. Теперь-то какая разница? Любая война многих оставляет в прошлом.

…Луна серебристым стеклянным шариком висит на заснеженной еловой лапе облака. Ей недосуг вникать в то, что происходит внизу, на земле, у неё на виду. Забота луны — морские приливы с отливами, ну, может, ещё — строй рифм, сноровка подчеркнуть некие, неочевидные при дневном свете достоинства всех и вся, да редко — выбелить одинокому путнику тропинку глубокой, словно омут, ночью. Вот, собственно, только это, а больше — ничего.

Зачем и почему…

Белый свет утра, возожжённый рассветом, хотя и ясен, но бледен всё одно. И будущее в этот самый час ясно, да озабочено лишь собой и тем, какую память оставит по себе, когда ввечеру ты притушишь мокрым пальцем свечу у изголовья, и уткнувшись носом в прохладную щёку наволочки, прикажешь глазам закрыться до рассвета. Раскачиваясь в колыбели полусна, будто бы в вагоне, какие видения промелькнут тогда перед окном твоей дрёмы?

Раннее утро. Бра горизонта, заросшее листвой, как пылью, плохо пропускает цвет. Янтарная, масляная капля солнца взмывает все выше, разматывая махровые нити лучей, словно клубок крашеной луковой шелухой собачьей шерсти. И вот уже, зацепившись за занозистую макушку сосны, развеваются лохматые нитки по ветру, во тщании удержать, остановить ход светила, совместно с течением дня.

Полдень. Виноград, сытый влагой, как обещаниями, что накануне щедро раздавал ливень, удерживает воду горстями широких листьев, дорожа всякой каплей, которую удалось ухватить. Ибо вряд ли небо проявит столь весомую щедрость вскоре, а солнце по любому заставит делиться с ним большею долей. И попробуй тогда не отдать —