Шах и мат - Эли Хейзелвуд

class="p1">Я позволяю себе что-то вроде смешка и вновь устремляюсь в атаку.

Наша партия длится дольше прежней. Прошло уже семьдесят минут, а мы все еще сражаемся. Я съела его королеву, но он забрал моих ладью и коня, и плотный, железобетонный страх начинает подниматься со дна моего желудка. Я начинаю потеть. Затылок горит, волосы липнут к коже.

– Что ты здесь забыл? Пришел посмотреть на мой мастер-класс? – Кох говорит так тихо, что вряд ли микрофоны журналистов смогут уловить хоть слово.

Но говорит он не со мной.

– Она добьет тебя меньше чем за пять ходов, – глубокий, уверенный голос звучит из-за моей спины.

Я узнаю его обладателя, но не оборачиваюсь, даже когда шаги стихают.

Сойер определенно бредит. Победа мне точно не светит. В этой позиции я почти ничего не могу сделать. И, как уже говорила, уровень игры Коха…

Оу.

Оу.

Внезапно до меня доходит. Меньше чем за пять ходов. Да. Да, мне нужно всего лишь…

Передвигаю пешку. Беззвучное, безопасное движение, но Кох тут же прищуривается. Он понятия не имеет, что я замышляю, и, наверное, думает, что я, как обычно, атакую исподтишка. Пока он изучает доску, будто где-то там спрятан военный шифр, я откидываюсь на спинку стула и позволяю себе расслабиться. Беру ручку, записываю свой ход и, чтобы чем-то себя занять, пытаюсь нарисовать портрет Голиафа. Это глупое чудовище и правда проникло в мое сердце.

Кох ходит конем. Я тут же отвечаю слоном, чем запутываю его окончательно. После повторяю свой ход, затем снова и снова, пока…

– Время вышло, – сообщает организатор.

Кох поднимает глаза, они широко открыты, губы вытянулись в тонкую линию. Тут до него доходит.

– Ничья. Черные двигаются дальше.

Кох напрягает челюсть. Ноздри гневно раздуваются. Он смотрит на меня так, словно я украла деньги, которые он отложил на обед, и купила себе боа из перьев. Хотя, давайте начистоту, все примерно так и было.

– Внезапная смерть, – одними губами произношу я.

– Ты провела меня, – выплевывает Кох.

– А что? Бесит?

– Да!

Улыбаюсь:

– Тогда да, я провела тебя.

Сорокапятиминутный перерыв перед финалом я провожу в компании Дефне и Оза на траве под тенью кустов гибискуса. Кайф оттого, что поимела Коха, быстро угасает, сменяясь животным ужасом.

Моя следующая партия пройдет против Сойера. И поскольку мой мозг сделан из яблочного пюре, я не могу перестать думать о его суровом выражении лица. Пропитавшийся хлоркой воздух превращает волосы у него на шее в маленькие завитки… Полные губы едва двигаются, как будто он хочет мне что-то сказать…

– Первый турнир, и ты проходишь в финал, – бормочет Оз, гневно разламывая веточку на миллионы кусочков. – Чертовы гениальные детки.

– Мне восемнадцать, – замечаю я.

– В шахматах ты еще ребенок. Младенец. Я мог бы дать тебе грудь, и ты бы еще не знала, как сосать молоко.

Брови Дефне взлетают.

– Не знала, что ты можешь кормить грудью, Оз.

– Я хочу сказать, что она выдающаяся шахматистка. Но это несправедливо. Вундеркинды сейчас чуть ли не на деревьях растут. А знаешь, через что приходится пройти остальным? Тяжелый труд. Преграды. Такие, как ты и Сойер, с вашими одаренными мозгами и безграничным талантом, на голову выше остальных.

Мы с Дефне обмениваемся удивленными взглядами. Может, я и не прониклась к Озу, но он точно начал ко мне привязываться.

– Ты уже играл против Сойера? – спрашиваю я.

– Конечно. Еще когда он был сопляком.

– Выигрывал?

Оз уклончиво смотрит в сторону, подбородок вздернут.

– Не то чтобы. Но однажды я предложил ему ничью, и он даже подумывал принять ее.

– Что насчет тебя? – спрашиваю Дефне.

И чувствую, что в ее «Ага. Выигрывала» сквозит напряжение.

– Есть какие-нибудь лайфхаки, чтобы не опозориться?

– Дебютируй испанской партией или защитой Каро – Канн. Как можно скорее делай рокировку, – Дефне сдержанна и немногословна, что совсем на нее непохоже. – Все будет хорошо. Ты знаешь, как играть с Ноланом.

Интересно, почему она зовет Сойера по имени, когда в шахматном мире принято в основном использовать фамилии.

– Если предположить, что ты нацелена на победу, знай, – предупреждает Оз, – он не только пугает до усрачки во время игры, но еще и вылетает как пробка с пресс-конференции, пинает стены, а однажды назвал арбитра куском дерьма. К тому же все мы понимаем, в кого он такой, так что…

– Оз, – тон Дефне резче, чем когда-либо.

– А что? Это правда. И про его деда, и про то, что он полнейший придурок.

– Он был ребенком. Силу применил только один раз с Кохом, за что его вряд ли можно винить. И ничего подобного с тех пор за ним не замечено, – возражает Дефне. – Когда он проиграл Мэллори, то просто сидел и смотрел ей вслед… – Она пожимает плечами и смотрит мне в глаза. – Нет нужды сдерживать себя, Мэл. Он большой мальчик. Что бы ни случилось, Нолан это примет, – ее улыбка слабеет. – Возможно, он даже хочет, чтобы ты выиграла.

Сомневаюсь, что не контролирующий свои эмоции Нолан действительно этого желает. Вполне возможно, я накручиваю себя, а он едва помнит о моем существовании, наверняка забыл, что мы играли, да и пялился прошлой ночью только потому, что я купалась полуголой, как какая-нибудь сумасшедшая, которая разговаривает с фонарными столбами.

Партия пройдет нормально. Без каких-либо потрясений. Не так уж важно, как она вообще пройдет. Совсем неважно. Абсолютно неважно. Я, скорее всего, проиграю, потому что Нолан Сойер – это Нолан Сойер. И хотя часть моего мозга, которая обожает соревнования, – то есть весь мозг – ненавидит мысль о поражении, все это не имеет значения. Я вообще просто притворяюсь, чтобы получить стипендию.

– Мэллори, есть минутка? – кто-то пихает микрофон мне в лицо, когда я возвращаюсь в помещение для соревнований. Кажется, журналистов стало в три раза больше. Вполне возможно, это ощущение вызвано тем, что все они столпились вокруг меня, засыпая вопросами: – Какой у вас бэкграунд? Правда ли, что вы тренируетесь в «Цугцванге»? Есть ли у вас стратегия на финальную партию? – И мое любимое: – Каково это, быть женщиной-шахматисткой?

– Прошу нас извинить, – говорит Дефне с вежливой улыбкой, вставая между мной и камерами, а затем помогает мне пройти через толпу.

Меня продолжают фотографировать и просить прокомментировать игру, поэтому остается только одна возможность сбежать.

На сцену.

Сойер уже там. Ждет. Сидит со стороны черных и отслеживает каждое мое движение. Взгляд полон тревоги. Есть что-то резкое, хищное в его глазах, которыми он практически пожирает меня со своего места. Будто бы партия – это так, на закуску, а основное блюдо, которое он собирается отведать, – я.

Единственное разумное объяснение такому поведению – он и правда меня ненавидит. Он в предвкушении оттого, что я здесь, на его поле битвы, где он с легкостью одолеет меня, отомстив за тот раз, когда проиграл. Сойер покрошит меня в винегрет, польет бальзамическим уксусом и будет смаковать каждую секунду этого ужина.

Успокойся. Это твое разбушевавшееся воображение. Ты ведь иногда думаешь, что летящие по небу птицы – это стервятники, явившиеся по твою душу.

Плотное, теплое напряжение сжимается внутри пружиной. Сойер просто производит такое впечатление. Возможно, я ему и не нравлюсь, но только чуть-чуть. Самую малость. Когда ему совсем больше не о чем думать.

Я заставляю себя подойти к нему – шаг за шагом, шаг за шагом. Щелкают вспышки, толпа шумит, и я наконец оказываюсь у доски.

Сойер встает.

Я протягиваю руку.

Он тут же с горячностью пожимает ее и слишком долго не отпускает, зажав в своих теплых, неожиданно мозолистых ладонях.

– Мэллори, – бормочет он. Его голос глубокий и какой-то мрачный на фоне непрекращающегося звона затворов, отчего меня бросает в дрожь.

Жар касается моего позвоночника, кожа будто наэлектризована.

– Привет, – говорю я.

У меня не выходит оторвать от него взгляд. Я что, тяжело дышу?

– Привет.

Он что, тоже тяжело дышит?

– Привет, – повторяю я, как настоящая идиотка. Мне просто надо сесть, мне просто