Остановка в пустыне - Иосиф Бродский

Остановка в пустыне

Теперь так мало греков в Ленинграде,что мы сломали Греческую церковь,дабы построить на свободном местеконцертный зал. В такой архитектуреесть что-то безнадежное. А впрочем,концертный зал на тыщу с лишним местне так уж безнадежен: это — храм,и храм искусства. Кто же виноват,что мастерство вокальное даетсбор больший, чем знамена веры?Жаль только, что теперь издалекамы будем видеть не нормальный купол,а безобразно плоскую черту.Но что до безобразия пропорций,то человек зависит не от них,а чаще от пропорций безобразья.

Прекрасно помню, как ее ломали.Была весна, и я как раз тогдаходил в одно татарское семейство,неподалеку жившее. Смотрелв окно и видел Греческую церковь.Все началось с татарских разговоров;а после в разговор вмешались звуки,сливавшиеся с речью поначалу,но вскоре — заглушившие ее.В церковный садик въехал экскаваторс подвешенной к стреле чугунной гирей.И стены стали тихо поддаваться.Смешно не поддаваться, если тыстена, а пред тобою — разрушитель.

К тому же экскаватор мог считатьее предметом неодушевленными, до известной степени, подобнымсебе. А в неодушевленном мирене принято давать друг другу сдачи.Потом — туда согнали самосвалы,бульдозеры… И как-то в поздний чассидел я на развалинах абсиды.В провалах алтаря зияла ночь.И я — сквозь эти дыры в алтаре —смотрел на убегавшие трамваи,на вереницу тусклых фонарей.И то, чего вообще не встретишь в церкви,теперь я видел через призму церкви.

Когда-нибудь, когда не станет нас,точнее — после нас, на нашем местевозникнет тоже что-нибудь такое,чему любой, кто знал нас, ужаснется.Но знавших нас не будет слишком много.Вот так, по старой памяти, собакина прежнем месте задирают лапу.Ограда снесена давным-давно,но им, должно быть, грезится ограда.Их грезы перечеркивают явь.А может быть, земля хранит тот запах:асфальту не осилить запах псины.И что им этот безобразный дом!Для них тут садик, говорят вам — садик.А то, что очевидно для людей,собакам совершенно безразлично.Вот это и зовут: «собачья верность».И если довелось мне говоритьвсерьез об эстафете поколений,то верю только в эту эстафету.Вернее, в тех, кто ощущает запах.

Так мало нынче в Ленинграде греков,да и вообще — вне Греции — их мало.По крайней мере, мало для того,чтоб сохранить сооруженья веры.А верить в то, что мы сооружаем,от них никто не требует. Одно,должно быть, дело нацию крестить,а крест нести — уже совсем другое.У них одна обязанность была.Они ее исполнить не сумели.Непаханое поле заросло.«Ты, сеятель, храни свою соху,а мы решим, когда нам колоситься».Они свою соху не сохранили.

Сегодня ночью я смотрю в окнои думаю о том, куда зашли мы?И от чего мы больше далеки:от православья или эллинизма?К чему близки мы? Что там, впереди?Не ждет ли нас теперь другая эра?И если так, то в чем наш общий долг?И что должны мы принести ей в жертву?

Прощайте, мадемуазель Вероника

Если кончу дни под крылом голубки,что вполне реально, раз мясорубкистановятся роскошью малых наций —после множества комбинацийМарс перемещается ближе к пальмам;а сам я мухи не трону пальцемдаже в ее апогей, в июле —словом, если я не умру от пули,если умру в постели, в пижаме,ибо принадлежу к великой державе,

то лет через двадцать, когда мой отпрыск,не сумев отоварить лавровый отблеск,сможет сам зарабатывать, я осмелюсьбросить свое семейство — черездвадцать лет, окружен опекой,по причине безумия, в дом с аптекойя приду пешком, если хватит силы,за единственным, что о тебе в Россиимне напомнит. Хоть против правилвозвращаться за тем, что другой оставил.

Это в сфере нравов сочтут прогрессом.Через двадцать лет я приду за креслом,на котором ты предо мной сиделав день, когда для Христова телазавершались распятья муки —в пятый день Страстной ты сидела, рукискрестив, как Буонапарт на Эльбе.И на всех перекрестках белели вербы.Ты сложила руки на зелень платья,не рискуя их раскрывать в объятья.

Данная поза, при всей приязни,это лучшая гемма для нашей жизни.И она отнюдь не недвижность. Это —апофеоз в нас самих предмета:замена смиренья простым покоем.То есть, новый вид христианства, коимдолг дорожить и стоять на стражетех, кто, должно быть, способен, дажекогда придет Гавриил с трубою,мертвый предмет продолжать собою!

У пророков не принято быть здоровым.Прорицатели в массе увечны. Словом,я не более зряч, чем назонов Калхас.Потому прорицать — все равно, что кактусили львиный зев подносить к забралу.Все равно, что учить алфавит по Брайлю.Безнадежно. Предметов, по крайней мере,на тебя похожих наощупь, в мире,что называется, кот наплакал.Какова твоя жертва, таков оракул.

Ты, несомненно, простишь мне этотгаерский тон. Это — лучший методсильные чувства спасти от массыслабых. Греческий принцип маскиснова в ходу. Ибо в наше времясильные гибнут. Тогда как племяслабых — плодится и врозь и оптом.Прими же сегодня, как мой постскриптумк теории Дарвина, столь пожухлой,эту новую правду джунглей.

Через двадцать лет, ибо легче вспомнитьто, что отсутствует, чем восполнитьэто чем-то иным снаружи;ибо отсутствие права хуже,чем твое отсутствие, — новый Гоголь,насмотреться сумею, бесспорно, вдоволь,без оглядки вспять, без былой опаски, —как волшебный фонарь Христовой Пасхиоживляет под звуки воды из кранаспинку кресла пустого, как холст экрана.

В нашем прошлом — величье. В грядущем — проза.Ибо с кресла пустого не больше спроса,чем с тебя, в нем сидевшей Ла Гарды тише,руки сложив, как писал я выше.Впрочем, в сумме своей наших дней объятьямного меньше раскинутых рук распятья.Так что эта находка певца хромогосейчас, на Страстной Шестьдесят Седьмого,предо мной маячит подобьем ветона прыжки в девяностые годы века.

Если меня не спасет та птичка,то есть, если она не снесет яичкаи в сем лабиринте без Ариадны(ибо у смерти есть варианты,предвидеть которые — тоже доблесть)я останусь один и, увы, сподоблюсьхолеры, доноса, отправки в лагерь,то — если только не ложь, что Лазарьбыл воскрешен, то я сам воскресну.Тем скорее, знаешь, приближусь к креслу.

Впрочем, спешка глупа и греховна. Vale!То есть некуда так поспешать. Едва лиможет крепкому креслу грозить погибель.Ибо у нас на Востоке мебельслужит трем поколеньям кряду.А я исключаю пожар и кражу.Страшней, что смешать его могут с кучейдругих при уборке. На этот случайя даже сделать готов зарубки,изобразив голубка голубки.

Пусть теперь кружит, как пчелы ульев,по общим орбитам столов и стульевкресло твое по ночной столовой.Клеймо — не позор, а основа новойастрономии, что — перейдем на шепот —подтверждает армейско-тюремный опыт:заклейменные вещи — источник твердыхвзглядов на мир у живых и мертвых.Так что мне не взирать, как в подобны лица,на похожие кресла с тоской Улисса.

Я — не сборщик реликвий. Подумай, еслиэта речь длинновата, что речь о креслетолько повод проникнуть в другие сферы.Ибо от всякой великой верыостаются, как правило, только мощи.Так суди же о силе любви, коль вещите, к которым ты прикоснулась ныне,превращаю — при жизни твоей — в святыни.Посмотри: доказуют такие нравыне величье певца, но его державы.

Русский орел, потеряв корону,напоминает сейчас ворону.Его, горделивый недавно, клекоттеперь превратился в картавый рокот.Это — старость орлов или — голос страсти,обернувшийся следствием, эхом власти.И любовная песня — немногим тише.Любовь — имперское чувство. Ты жетакова, что Россия, к своей удаче,говорить не может с тобой иначе.

Кресло стоит и вбирает теплыйвоздух прихожей. В стояк за каплейпадает капля из крана. Скромнострекочет будильник под лампой. Ровнопадает свет на пустые стеныи на цветы у окна, чьи тенистремятся за раму продлить квартиру.И вместе все создает картинутого в этот миг — и вдали, и возле —как было до нас. И как будет после.

Доброй ночи тебе, да и мне — не бденья.Доброй ночи стране моей для сведеньяличных счетов со мной пожелай оттуда,где, посредством верст или просто чуда,ты превратишься в почтовый адрес.Деревья шумят за окном, и абрискрыш представляет границу суток…В неподвижном теле порой рассудокоткрывает в руке, как в печи, заслонку.И перо за тобою бежит в догонку.

Не догонит!.. Поелику ты — как облак.То есть, облик девы, конечно, обликдуши для мужчины. Не так ли, Муза?В этом причины и смерть союза.Ибо души — бесплотны. Ну что ж, тем дальшеты от меня. Не догонит!.. Дай жена прощание руку. На том спасибо.Величава наша разлука, ибонавсегда расстаемся. Смолкает цитра.Навсегда — не слово, а вправду цифра,чьи нули, когда мы зарастем травою,перекроют эпоху и век с лихвою.

ГОРБУНОВ И ГОРЧАКОВ