Жестокая схватка - Фридрих Незнанский

«А ведь не исключено, — подумал Еж, — что Гробом его прозвали именно за это».

— Может быть, ты хочешь сказать, что я говорю не по делу? — так же агрессивно продолжал Гроб. — Скажите, если не так!

Пассажиры на заднем сиденье молчали.

— Вот и хорошо. — Водитель снова заговорил спокойным тоном. — Вот и хорошо.

Он посмотрел на часы:

— Через двадцать пять минут они должны появиться. Все помнят, что кому делать?

Гриня и Еж молча кивнули.

— Значит, говорю, все у нас получится. — Водитель снова повернулся лицом к лобовому стеклу. — А насчет Короля вы в следующий раз лишнего не болтайте. Привыкли ко мне, вот и забываетесь. А язык вещь мягкая. Его подрезать ничего не стоит. Сболтнете по пьяни и не в той компании, потом сами Королю будете объяснять, что вы не то имели в виду. Я за вас заступаться не стану.

Против его логики никто ничего возразить не мог. Гроб, как всегда, был прав.

Именно поэтому он и был главным в этой троице и имел последнее слово. Не просто номинально главным, а по-настоящему. Его уважали. Несмотря на то что он был близок к самому Королю, Гроб никогда никого не сдавал. Разумеется, если на то не было веских причин — предательство или проявленная на операции трусость. Да и то в таких случаях он предпочитал разбираться самостоятельно.

Тем временем к служебному входу «Детского мира» подъехала инкассаторская машина.

Все трое мгновенно подобрались и жадно стали наблюдать за тем, как инкассатор идет по направлению к служебному входу, как он скрывается внутри.

— Да он же полный лох, — прошептал Гриня.

— Разумеется, лох, — таким же шепотом ответил Гроб. — Как и в прошлый раз.

— И снова один.

— Разумеется, один, — подтвердил Гроб. — Если не считать водителя и местную охрану. Король просто так людьми швыряться не станет.

— Делов-то! — Гриня презрительно сплюнул на пол.

— Не расслабляться! — приказал Гроб. — Хотя в одном, Гриня, ты прав: у Короля все схвачено.

Заместитель председателя комитета Госдумы по безопасности генерал-лейтенант в отставке Ростислав Тимофеевич Афалин вышел из здания президентской администрации, матерясь на чем свет стоит.

Ростислав Тимофеевич был человеком, не привыкшим скрывать свои эмоции, и к тому же в совершенстве владел матерной лексикой.

— Вот уроды! — негодовал он вслух. — Нет, ну не уроды ли?

Он остановился и посмотрел на дежурившего возле входа офицера.

— Не уроды? — обратился он к нему.

Офицер, уже знавший Афалина, не удивился и отдал честь.

— А, ну вас всех! — махнул рукой Ростислав Тимофеевич.

Дойдя до собственной машины, он открыл переднюю дверь и уселся рядом с шофером. В отличие от многих своих коллег по Государственной думе, предпочитавших пользоваться задним сиденьем казенного автомобиля, Афалин всегда ездил только на переднем.

— Не, Михалыч, — обратился он к шоферу. — Это черт знает что!

Шофер Михалыч, возивший Афалина вот уже без малого пятнадцать лет, шмыгнул носом.

— Опять не слушают? — поинтересовался он, проявляя хорошее знание в вопросах национальной обороны.

— Нет! — лаконично ответил Афалин.

— О чем только думают? — пожал плечами Михалыч. — Зато взрывы через день.

— Вся оборонка сыплется, — продолжал возмущаться Афалин. — Армия скоро из одних офицеров состоять будет. Да и те уходят, потому что им денег не платят. — Он обернулся к Михалычу. — Я им там говорю: нажимайте на правительство, сукины дети! Мало вам того, что на нас и так уже плюют все, кому не лень. А они мне знаешь что отвечают?

— Что отвечают? — из вежливости поинтересовался Михалыч.

— А они мне отвечают: мы, мол, и так выделяем достаточные средства. Надо научиться ими пользоваться. Вот вы и учите! А нам, говорят, на пенсионеров не хватает. Лучше мы пенсионерам отдадим. Представляешь, пенсионерам!

— Много же они им отдают, — усмехнулся Михалыч.

— Вот и я им то же самое сказал. Говорю: если вы все деньги пенсионерам отдаете, то какого же, спрашивается, черта эти пенсионеры на улицы выходят и говорят, что правительство их грабит? А они мне отвечают: не все сразу, мы работаем.

— А вы?

— А я им говорю: за такую работу вас при Сталине бы к стенке поставили!

— А они?

— А они — что при Сталине за такие речи я известно где бы уже был.

— А вы?

Генерал-лейтенант в отставке усмехнулся:

— Я-то? Я им как звезданул со всего маха кулаком по столу, стаканы подлетели, хлопнул дверью и ушел.

— Дела, — протянул Михалыч, понимая, что гневная тирада на данный момент окончена. — Чего теперь будет-то?

— Да ничего не будет, — махнул рукой Афалин. — Чего у них может быть? Зря я дернулся в эту чертову политику. Думал, авторитетный человек в армии, станут прислушиваться. А ни хрена подобного. Одно сплошное болото. И ведь что обидно: в армии-то об этом не знают. Видят меня по телевизору и думают — продался Афалин за депутатскую зарплату. А что, нужна мне она, эта зарплата? Я с юности в армии. До генерала без всяких протекций дослужился. Хоть завтра могу на походную койку и консервы.

Афалин замолчал.

Молчание в машине длилось долго, пока наконец Михалыч не завел мотор. Поехали вниз, вдоль бульвара, чтобы обогнуть его и затем подняться к Лубянской площади.

— Куда сейчас, Ростислав Тимофеевич, обратно в Думу?

Афалин мрачно посмотрел на водителя:

— Знаешь чего, Михалыч, езжай-ка ты один. А я, пожалуй, пешочком пройдусь. А то и так сижу целыми днями. Только геморрой заработаешь. К тому же все равно здесь везде пробки. А я тут, у Политехнического, выйду — проветриться надо.

И когда они подъехали к музею и остановились, генерал-лейтенант открыл дверь и вылез из машины.

— Ну давай, Михалыч. Желаю тебе не застрять надолго.

— А вам счастливо добраться, Ростислав Тимофеевич.

Не оглядываясь, Афалин направился в сторону «Детского мира».

Увидев пустой постамент, на котором некогда стоял памятник Дзержинскому, Афалин вспомнил известные кадры, многократно транслировавшиеся по телевидению, — возбужденная толпа людей, накинув веревочные петли на голову памятника, сдергивает его автокраном с пьедестала. И это воспоминание его всегда коробило.

Ростислав Тимофеевич считал себя «государственником». Он был уверен, что стране нужна сильная армия, уважение к ней, к собственной истории, какой бы она ни была. А уничтожение памятников кому бы то ни было — плевок на самих себя, на свое государство. И оплотом этого государства во все времена является армия. Развал армии означает развал государства. А если быть точнее — его смерть.

С тех пор как он подал в отставку, Афалин каждый день мучительно ощущал, насколько ему не хватает армии. Гражданское общество так и не сделалось для него своим. Лучше всего генерал себя чувствовал, когда приезжал в какую-нибудь действующую часть. И не в качестве заместителя председателя комитета Госдумы по безопасности, а как частное лицо, по приглашению кого-нибудь из старых друзей…

Проходя мимо «Детского мира», Афалин отстраненным зрением заметил инкассаторскую машину, стоящую возле бокового входа. За рулем никого не было.

«Странно», — подумал Афалин.

Он, разумеется, не был крупным специалистом в инкассаторской работе, но знал, что машина во время приема денег никогда не остается пустой.

Из здания вышел человек в камуфляжной форме с автоматом, в его руках были запечатанные мешки, наверняка с деньгами. Его сопровождали двое охранников из магазина, вооруженных автоматами.

«Ну кто же так носит оружие? — расстроился Афалин. — Как гармонь — за спиной! А если что-нибудь случится?»

Следующие события доказали правоту опытного военного.

Из припаркованной напротив «тойоты» выскочили трое людей в черных масках. И тут же раздались автоматные очереди.

«Вот черт!» — мелькнуло в голове Афалина, а его рука машинально потянулась к правому боку, где раньше у него всегда висел пистолет.

Сейчас пистолета при нем не было.

Прозвучала последняя автоматная очередь, и в следующее мгновение Афалин, которому обожгло грудь, вдруг понял, что асфальт стал стремительно приближаться к его лицу.

«Вот черт!» — еще раз успел подумать Афалин.

Он уже не видел, как люди в масках схватили мешки с деньгами, не видел, как они вскочили в свою «тойоту» и та буквально через несколько секунд с визгом рванула с места.

Но когда произошли эти события, генерал-лейтенант в отставке Ростислав Тимофеевич Афалин был уже мертв.

Распростившись со стенами родного учреждения, Александр Турецкий пребывал в самом благодушном настроении.

Первым же делом он позвонил домой Ире:

— Ириша, дорогая, все в порядке.

— Шурик, а ты уверен?

— Уверен. Я абсолютно свободен на две недели начиная с завтрашнего дня.