Что знает дождь - Елена Лабрус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не знала, что хуже. Что меня снова отправят в стаю волков, где в первый же день меня ограбили, забрав всё, что понравилось, и разбили голову, макая лицом в унитаз. Или видеть, как, скрывая ото всех свой позор, будет плакать тихая слабая Оксанка, которую и так дразнили в школе Кривая Палка за худобу и сутулость, и с которой никто не дружил. Теперь никто, кроме меня.
В тот день, когда Говно объявила на весь класс, что у меня умерла мама (кто только эту ГАлину Викторовну НОвикову просил, не зря классная носила своё прозвище) и мне нужно у кого-то пожить, все притихли и словно отодвинулись, Оксанка одна подошла на перемене и предложила пожить у неё.
— А твоя мама не будет против? — оглушённая, потерянная, не верящая в реальность происходящего спросила я.
— Нет, конечно, нет, — уверила Оксанка. — Поживёшь пока у нас. А там, может, твой отец приедет.
— Папа умер, — ответила я. — Давно, когда я была маленькой. И бабушка, и дед. Мама была их единственным ребёнком. Есть, конечно, тёть Лена, лучшая мамина подруга, но она сейчас где-то в Сирии, или Ливии, где работают «Врачи без границ». Она хирург, как мама.
— Ну ничего, там разберёмся, — оптимистично заявила Оксанка, закидывая на спину рюкзак. — У меня, конечно, не твои профессорские хоромы, всё просто. Спать будем на двухъярусной кровати. Мы там раньше с братом спали. Но, надеюсь не подерёмся? — улыбнулась она. — Чур, я наверху!
Тогда эта чужая комната, маленькая и тесная, обвешенная плакатами музыкальных групп, что остались на стенах со времён брата, казалась мне спасением.
И раем после того, как юрист, неулыбчивая работница какой-то службы объяснила, что до вступления в наследство жить в маминой квартире я не могу и должна жить по месту прописки. Она велела собрать вещи, увезла меня в коммуналку и оставила, сочтя пригодной для жилья маленькую комнату, где когда-то жили мои родители, а соседи давно заняли своими вещами.
Раем, в который я вернулась, когда Оксанкина мама забрала меня оттуда. С синяком на лбу, опухшим коленом и разбитой губой я снова вернулась к Оксанке.
Она ничего не сказала про мужика, который приходит к матери.
Первый раз я увидела Урода в тот же день, когда впервые пришла к Оксанке со школы...
Глава 2
Стоял май. По-летнему душный, влажный, жаркий. В настежь открытое окно кухни доносился шум улицы, летели первые комары. Удушливо пахло отцветающей сиренью. Я зашла с кружкой в руках налить чая и замерла на пороге.
— А это кто у нас тут такой… бледный? — удивлённо уставился на меня мужик лет тридцати пяти и отставил руку с незажжённой сигаретой, не закурив.
Русые волосы, упавшие на высокий лоб. Жёлтые пятна от табака на длинных, как у скрипача, пальцах. Белая майка. Рельеф мышц. Острый кадык на потной небритой шее. Ямочка на твёрдом подбородке. Холодный взгляд. Расширенные зрачки.
— Слав, не трогай её, — встала с его колен Оксанкина мама, тёть Марина, одёрнула платье, поправила глубокий вырез на груди. — У неё мать умерла, — взяла она с подоконника зажигалку. Чиркнула, протянула мужику, заслонив рукой огонёк.
Он прикурил, не сводя с меня глаз. Хмыкнул:
— И что? Ты её теперь удочеришь?
Женщина коротко глянула на него и промолчала. Взяла со стола, застеленного потёртой клеёнкой и заставленного грязной посудой, пачку сигарет, достала одну себе.
— Есть будешь? — спросила меня и прикурила, прислонившись спиной к подоконнику.
Мужик хлопнул, убив комара на голом плече.
Я вздрогнула и словно отмерла.
— Нет, спасибо. Я только… чаю, — показала я на кружку.
— Чайник там, — кивнула тёть Марина на старую газовую плиту.
— А этот мужик кто? — спросила я у Оксанки, вернувшись в комнату с полной кружкой.
— Да так. Мать трахает, — отмахнулась она.
Жизнь как-то продолжалась.
Мы закончили десятый класс и, забросив в рюкзак книжки к новому, выпускному учебному году, уехали с Оксанкой к её бабушке в деревню на всё лето.
— Почему ты так поздно пошла в школу? — спросила меня по дороге Оксанка. — В восемь. Болела?
— Нет. Мы жили за границей, в бывшей английской колонии, мои родители — врачи. Там русских школ не было, там совсем школ не было.
Вернулись из деревни мы только к сентябрю.
Деревья засыпали город разноцветной листвой. В окна колотил дождь. У метро дачники продавали нарядные кучки грибов: подберёзовиков, белых, лисичек. Сердце сжимала тоска. Я пошла домой взять тёплые вещи.
— Ну как ты, милая? — высунулась в дверь соседка, Мария Кирилловна, когда, сорвав белую полоску бумаги с печатями, я ковыряла ключом в замке и не могла открыть.
— Ничего. Живу, — пожала я плечами, выдернула ключ, что почему-то не подходил, посмотрела на знакомую связку. — Ничего не понимаю.
— Так это, — всплеснула руками пожилая женщина, — они же замки сменили.
— Кто? — удивилась я.
— Контора какая-то юридическая, с ними и участковый был, поэтому я уж не выспрашивала. Сказали, квартиру опечатают. По закону тебе ведь жить здесь пока нельзя.
Я посчитала на пальцах: ещё два месяца.
— Ты не переживай, милая, образуется. Я тут присматриваю. Держись! — обняла она меня.
— Да, — сглотнув комок в горле, кивнула я. — Держусь. Наверное.
Тогда мне казалось, что я держусь.
Тогда в дождливом, пахнущем грибами сентябре меня и угораздило встать ночью в туалет…
Я вздохнула и вздрогнула.
Громыхнул замок железного окошка, через которое в камеру подавали еду.
— Доброе утро! — сказал знакомый голос. — Завтрак.
Я встрепенулась. Он. Господи, сегодня он! Поспешно натянула шапку на бритую голову.
Нет, не тот, кого я ненавидела всей душой. Время Урода — вечер и оно ещё не пришло.
А тот, кто делал
