Смертельный розыгрыш - Николас Блейк

Была ночь на десятое мая. Таверна только что закрылась. Перед сном мы с Дженни решили выпить вместе с хозяевами — четой Киндерсли. Врываясь в открытые окна, ласковый юго-западный ветерок понемногу рассеивал пивные пары и табачный дым. Потягивая виски с содовой, я поглядывал на Дженни — она сидела на табурете у стойки и разговаривала с Доротеей Киндерсли. Контраст между ними был очаровательный. Мисс Киндерсли — высокая темноволосая женщина, что-то в ее бледной, лишенной живости красоте напоминает цветок душистого табака в вечерних сумерках, а грация ее движений придает прелесть даже такой нехитрой работе, как мытье и вытирание пивных кружек. Зато Дженни — небольшого росточка, необыкновенно живая, ее щебет и смех напоминают отрывистые трели вьюрка. Да и золотистые волосы походят на птичье оперенье. И сейчас их отражение ярко искрилось на бутылках. Я рад был видеть, как ее руки, типичные руки пианистки с короткими тупыми пальцами, расслабленно покоятся на стойке; ушли в прошлое дни, когда по ее рукам постоянно пробегала дрожь — зрелище, на которое я не мог смотреть без глубокой жалости.

— А кто живет в Замке?— полюбопытствовала Дженни.

— Мистер Пейстон. Роналд Пейстон. Бизнесмен,— ответила Доротея.

Фред Киндерсли в это время передвигал в угол ящики с пустыми, выпитыми за день бутылками.

— Если только о нем можно сказать «живет»,— сухо уточнил он, отрываясь от работы.— У нас, в Нетерплаше, он бывает лишь наездами, по субботам и воскресеньям.

— Странно для владельца замка,— сказала Дженни.

Фред поднял со стойки свою кружку с пивом, посмотрел на нее оценивающим взглядом трактирщика и только потом отхлебнул. Все его движения точно рассчитаны и неторопливы, так же неторопливо и обдуманно каждое слово. Говорит он с акцентом северянина. Этот человек, подумал я, никогда не спешит с принятием решения, но если уж решение принято, ни за что от него не отступится.

— Он появился здесь два года назад и скупил все, на что мог наложить лапу. За исключением разве что нашей таверны и «Зеленого уголка». Хозяин он, заметьте, хороший. Привел Замок в порядок, кое-что переделал, а вот Карты не могли себе этого позволить.

— Карты?

— Да. Бывшие владельцы Замка. Двое братьев. Замок — их родовое владение. С тысяча шестьсот двадцатого года, если не ошибаюсь.

— Вы недолюбливаете нового хозяина?— Дженни одарила Фреда обворожительной улыбкой.

— Помилуйте, миссис Уотерсон. Трактирщики не могут себе позволить дурно отзываться о своих клиентах, тем более в такой крошечной деревушке,— усмехнулся Фред.

— Но вы же — и не пытайтесь отрицать — далеко не обычный трактирщик.

Дженни говорила сущую правду. Фред Киндерсли — человек воспитанный, культурный, его внешность — почти белые льняные волосы, четко вылепленное лицо, прямой взгляд голубых глаз — на редкость своеобразна и внушает глубокое уважение; он составляет отличную пару со своей исполненной спокойного достоинства женой. В Нетерплаше Канторуме они осели лет пять назад, их, как и нас, очаровала красота здешних мест, они арендовали «Глоток винца» и превратили таверну из довольно захудалой, хотя и живописной пивнушки в перворазрядное заведение; не только сама таверна, но и комнаты для постояльцев обставлены и отделаны с замечательным вкусом, а кухня славится своим меню во всем графстве.

— Что же стало с Картами — старым сквайром и его братом?— осведомился я.— Представляю, как тяжко было им покидать родное гнездо.

— Но они его и не покинули,— ответила Доротея.— Только переселились из Замка вон в тот флигель на лужайке — он называется «Пайдал», по имени местной речки, посмотрите налево сквозь деревья, там вы его и увидите.

— Старый Карт — Элвин — большой чудак. Как говорят, с приветцем. Впрочем, он не так уж стар; чуть-чуть за шестьдесят,— сказал Фред.— Карты — из старинного дорсетского рода. Даже имена у них саксонские: Элвин, Эгберт.

— Они родные братья?

— Единокровные.

— А что представляет собой Эгберт? — заинтересовалась Дженни.

— Дикий малый,— лаконично ответил Фред.

На бледных щеках его жены проглянул легкий румянец, но ее глаза были опущены, и я не видел их выражения.

Это, само собой, не ускользнуло и от внимания моей милой Дженни. Когда, минут через пять, мы отправились к себе в номер, она спросила:

— Как ты думаешь, уж не пробовал ли этот «дикий малый» приволокнуться за Доротеей?

— Если и пробовал, то наверняка впустую.

— Конечно. Трудно принимать всерьез человека с именем Эгберт.— Она чуточку помолчала и добавила:— Ах, если бы я была такой же красивой, как… По-настоящему красивой…

— Как Эгберт?

— Что за абсурд, мой дорогой старичок! Как Доротея.

— Вероятно, бесполезно советовать тебе посмотреться вон в то зеркало?

— Увы, бесполезно. Я знаю, ты считаешь меня хорошенькой.

— Нет, не считаю.

Какой-то миг у нее был такой потрясенный и жалкий вид, будто я вдруг ударил ее. Я вспомнил, сколь хрупка еще ее вера в себя, и поспешил добавить:

— Я не считаю тебя хорошенькой. Ты самая прекрасная женщина на свете.

Дженни обвила руками мою шею.

— Всегда так думай! Пожалуйста!— В ее голосе прорвалась пылкая мольба. Руки напряглись.

— Обещаю. Могу только прибавить, что ты слишком прекрасна для такой старой калоши, как я.

— Ты нарушаешь наш уговор. Ты ведь поклялся никогда не говорить о своем или моем возрасте.

— Но ты только что назвала меня «дорогим старичком».

— Не лови меня на слове. Это просто ласкательное обращение, не обижайся.

Раздевшись, Дженни присела на диван у окна и поманила меня к себе. В маленькое окошко мы смотрели на деревню, дремлющую в лунном свете. Перед нами, ярдах в ста западнее луга, тускло мерцали беленые стены «Зеленого уголка», куда нам предстояло вскоре вселиться. Высоко над ним, четко вырисовываясь на фоне неба, тянулась черная гряда холмов. Ветерок стих. На нас веяло запахом влажной травы и желтофиолей. Деревня, казалось, дышала миром и спокойствием.

В серо-голубых глазах Дженни блеснули слезинки.

— Любовь моя! Мы будем так счастливы здесь, я знаю, так счастливы! Это наш рай. Возвращенный рай. Ты сама доброта!

Через несколько секунд слева, с одного из деревьев, что растут вдоль проулка, послышались крики кукушки. Вначале это было приятно, хотя и странно. Лежа в постели, мы говорили с Дженни, какое это редкое явление: кукушки обычно не кричат по ночам. Впрочем, необычен был только час, сами же крики звучали вполне естественно: шесть-десять «куку», затем тишина — эта тишина каждый раз вселяла надежду, что злосчастная птица уснула или улетела. Но крики возобновлялись опять и опять. Я почувствовал: Дженни вся подобралась, ее тело напряглось. Я слез с кровати, подошел к окну и, высунувшись, принялся кричать и хлопать в ладоши. Бесполезно: кукушка по природе своей боязливая, таящаяся от всех птица, ее можно спугнуть скорее движениями, чем криками, а она, очевидно, не видела моей отчаянной жестикуляции. Вернувшись к кровати, я заметил при лунном свете, что у самых корешков перистых волос Дженни поблескивают капельки пота. Я был неприятно поражен, услышав в ее голосе те самые жесткие нотки, которые надеялся никогда больше не слышать.

— Это не… не чудится мне, Джон? Ты тоже слышишь эти звуки? Только скажи правду.

— Конечно, слышу, любимая. Как и вся деревня, я уверен.

— Почему же никто не прогонит эту птицу? У меня не выдерживают нервы.

— Сейчас я ее прогоню.

— Нет, нет, не оставляй меня, Джон,— Она была на грани истерики.— Не оставляй меня.

— Хорошо, Дженни.— Я решил играть в открытую.— Успокойся, это не галлюцинация, моя дорогая.

Она смотрела на меня, как ребенок, которому привиделся кошмар: открыв глаза, он видит, что отец рядом, но это успокаивает его лишь отчасти.

— Прими снотворное.

Дженни упрямо мотнула головой. С большим трудом удалось ей избавиться от привычки к успокоительным, которыми ее пичкали врачи, и она не хотела начинать все снова.

— Понятно. Тогда сделаем вот так.— Я нашел пачку ваты, отщипнул от нее два клочка, смазал их кремом для лица и вставил ей в уши. Я панически боялся, как бы она не услышала кукушечьи крики и сквозь затычки и не уверилась, что в ее мозгу отдается голос безумия. Но ее лицо расслабилось, она с улыбкой потянулась к моей руке.

— Ах, дорогой, что бы я без тебя делала?

Я сидел на краю кровати, глядя, как Дженни засыпает, а эта треклятая птица все повторяла свое осточертевшее «куку». «Ты птица или нежный стон, блуждающий вокруг…»[1] — невольно вспомнились слова Вордсворта. Однако, в отличие от поэта, мне хотелось назвать ее жуткой занудой, а то и похлеще. И я решил: как только удостоверюсь, что Дженни крепко спит и не проснется в мое отсутствие, я тихонечко выскользну и прогоню камнями эту отвратную тварь. Крики как будто бы доносились с одного из деревьев в конце проулка, но кукушку трудно увидеть даже днем — ее дразнящее кукование обволакивает тебя со всех сторон, а уж ночью!…