Смертельный розыгрыш - Николас Блейк

— Хорошо, Дженни.— Я решил играть в открытую.— Успокойся, это не галлюцинация, моя дорогая.

Она смотрела на меня, как ребенок, которому привиделся кошмар: открыв глаза, он видит, что отец рядом, но это успокаивает его лишь отчасти.

— Прими снотворное.

Дженни упрямо мотнула головой. С большим трудом удалось ей избавиться от привычки к успокоительным, которыми ее пичкали врачи, и она не хотела начинать все снова.

— Понятно. Тогда сделаем вот так.— Я нашел пачку ваты, отщипнул от нее два клочка, смазал их кремом для лица и вставил ей в уши. Я панически боялся, как бы она не услышала кукушечьи крики и сквозь затычки и не уверилась, что в ее мозгу отдается голос безумия. Но ее лицо расслабилось, она с улыбкой потянулась к моей руке.

— Ах, дорогой, что бы я без тебя делала?

Я сидел на краю кровати, глядя, как Дженни засыпает, а эта треклятая птица все повторяла свое осточертевшее «куку». «Ты птица или нежный стон, блуждающий вокруг…»[1] — невольно вспомнились слова Вордсворта. Однако, в отличие от поэта, мне хотелось назвать ее жуткой занудой, а то и похлеще. И я решил: как только удостоверюсь, что Дженни крепко спит и не проснется в мое отсутствие, я тихонечко выскользну и прогоню камнями эту отвратную тварь. Крики как будто бы доносились с одного из деревьев в конце проулка, но кукушку трудно увидеть даже днем — ее дразнящее кукование обволакивает тебя со всех сторон, а уж ночью!…

Но я слишком хорошо понимал, как болезненно могут откликаться эти крики в голове Дженни.

Это было самое темное, самое расслабляющее время суток — предрассветный час. Злой как черт, не смыкая глаз, я сидел на диване у окна, а кукушка продолжала куковать, и Дженни беспокойно ворочалась во сне. Из страха разбудить ее я даже не мог включить свет и почитать книгу. И вот тогда-то силы тьмы, чьим голосом, очевидно, была кукушка, внушили мне ужасную мысль. Всякий человек, воспитанный с детства на классике, склонен, вопреки доводам рассудка, верить в добрые и дурные предзнаменования. Так вот с какой зловещей прелюдии начинается наша новая жизнь! Настораживал меня не испуг Дженни, а то, что кукушка исстари ассоциируется с рогоносцем[2]. Дженни, конечно, любит меня всем сердцем, говорил я себе, но ведь она еще так молода, а я… Покуда она нуждается в утешителе, в человеке, который совмещал бы в себе и любовника и отца, который был бы опорой для ее неустойчивой психики, все будет хорошо. Но долго ли продлится эта ее зависимость — ведь она почти исцелилась от своего недуга. Какие у меня основания надеяться, что она — с ее красотой, живостью, страстным интересом к окружающим-сможет довольствоваться таким сухарем, как я.

Какой-то подленький голосок вкрадчиво нашептывал мне: «Признайся, что тебе выгодно, выгодно, чтобы ее психика оставалась неустойчивой!»

Посулы, которыми пытается совратить нас Дьявол или Ид[3] — называйте его как хотите,— необыкновенно вульгарны. Я улыбнулся, хорошо сознавая, что готов с радостью умереть хоть завтра, лишь бы моя смерть способствовала полному излечению Дженни. И все же капелька отравы просочилась в мои мысли, в голове у меня бесконечно повторялись две пары слов: «кукушка» — «рогоносец», «молодость» — «старость».

Я все еще боролся с этими навязчивыми мыслями, когда вдруг грянул ружейный выстрел. Стреляли из темноты, откуда-то слева. После недолгой тишины кукушка снова взялась за свое. Последовал второй выстрел, и на сей раз стрелок, по-видимому, не промахнулся.

Громко зашуршала листва, и что-то с мягким стуком шлепнулось оземь; затем я услышал шаги и грохот резко захлопнутой двери. Как я прикинул, стрелок вышел из Замка, расположенного в нашем проулке, ярдах в семидесяти от таверны, по той же стороне.

Итак, кукушка перестала быть «блуждающим стоном», и я мог вернуться в постель. Но спать уже расхотелось, а тут как раз птичий хор грянул свою торжественную песнь в честь наступающего утра, окончательно лишив меня всякой надежды на сон. Невзирая на усталость, голова работала активно: я обдумывал некую странность, которую заметил в убийстве кукушки. Я наспех настрочил записку и пришпилил ее к подушке, рядом с головой Дженни: «Кто-то подстрелил кукушку, я хочу найти ее останки». Надев брюки и толстый свитер поверх пижамы, я тихо соскользнул вниз по лестнице, отодвинул засов и вышел в бледные утренние сумерки. Идя вдоль по проулку, я заметил, что меня уже опередили. Какой-то незнакомец шарил тростью в густой траве и кустах под деревьями, граничащими с лугом.

Это был маленький, смахивающий на бочонок человечек в старомодной норфолкской куртке и бриджах, с сумкою через плечо. Его лицо оказалось значительно моложе, чем можно было предположить по шапке совершенно белых волос; оно было румяное, пухлощекое и походило на личики резиновых кукол, которыми мы играли в детстве: нажмешь — и выражение сразу меняется. Доведись мне встретить этого человека в лондонском клубе, я принял бы его за актера, некогда блиставшего в салонных комедиях, которые уже не пользуются популярностью у нынешнего поколения.

Он дружелюбно помахал мне рукой.

— Доброе утро, сэр. Ищете убитую птицу?

— Это вы подстрелили кукушку?

— Нет. Я долго валялся без сна, тщетно проклиная ее, но стрелял не я.— Он говорил приятным переливчатым тенорком с высокими нотками, знакомыми всякому, кто слышал, как британские певцы выводят речитатив.— Разрешите представиться. Карт. Элвин Карт. А вы живете в таверне?

— Временно, пока не въедем в свой дом. Джон Уотерсон. Новый хозяин «Зеленого уголка».

Он тепло пожал мне руку. Его ярко-голубые, цвета вероники, глаза живо замерцали.

— Замечательно, просто замечательно. Очень рад познакомиться. Добро пожаловать в Нетерплаш Канторум. Я слышал о вашем приезде. Жаль, что мы познакомились не на торжественной встрече, а здесь, в поисках убитой кукушки.

— Вам удалось ее найти?

Его глаза как-то вдруг поблекли.

— Кукушку? Нет.— Он еще раз ткнул в кусты тростью.— Трудно определить точное место по звуку. Вы не орнитолог, сэр?

— Увы, нет. Но, согласитесь, странно, что кукушка пела ночью.

— Пожалуй. Я живу вон там.— Он показал тростью на запущенный белый дом, который просвечивал сквозь деревья, на левом краю луга.— Раньше мы жили в Замке, вы знаете, но у нас такие высокие налоги на наследство, да и вообще… Хотите чашечку кофе? Холод собачий.

Я вежливо отклонил его приглашение, выразив намерение все же отыскать застреленную птицу.

— Видите ли,— пояснил я,— во всем этом было что-то неестественное. Вы слышали выстрелы?

— Да. Пожалуйста, продолжайте, сэр, вы пробуждаете во мне необычайное любопытство,— с едва уловимой насмешкой произнес Элвин Карт.

— После первого выстрела кукушка умолкла, но тут же снова начала петь. Ее пение прекратил лишь второй выстрел. Непонятно, почему ее не спугнул первый выстрел.

Он взглянул на меня с живейшим интересом.

— Кукушки часто поют, перелетая с дерева на дерево.

— Эта же и после первого выстрела продолжала куковать на прежнем месте. После второго выстрела я услышал шум ее падения.

— Какая наблюдательность, мой дорогой Холмс!— Элвин засиял улыбкой.— Может, эта кукушка была глухая? Во всяком случае, пренаглая, никому не давала спать всю ночь. Ну что ж,— продолжал он. доставая из сумки вересковую трубку и табак.— «И вот уж ранний затрубил петух…»

Судя по этой неудачной игре слов, он черпал свое остроумие из журнала «Панч» эпохи королевы Виктории или ее сына Эдуарда Седьмого. Вообще-то я не против игры слов: она свидетельствует об определенной живости ума, хотя и не очень высокого полета. Я начинал ощущать на себе обаяние личности Элвина Карта. Он бросил жестяную коробочку с табаком в сумку — там что-то звякнуло. Затем он стал раскуривать трубку. Я заметил, что одежда на нем довольно поношенная, манжеты рубашки сильно обтрепаны. Повернувшись спиной к лугу, я внимательно разглядывал его родовое жилище. По мере того как небеса светлели, благородный, времен Якова Первого[4] фасад из хэмхильского камня менял свой серый цвет на тусклый блеск старого золота. Между Замком и невысокой каменной оградой простирался бархатистый газон. Рассеченные вертикальными брусьями окна походили на глаза, сомкнутые тяжелым сном.

— Какая жалость, что вам пришлось расстаться со своим Замком,— пустил я пробный шар.

Лицо моего собеседника на миг исказилось.

— Что поделаешь. Tempora mutantur et nos[5]… Меняются времена. Меняются и владельцы домов. Вы еще не встречались с новым хозяином? Он, кажется, здесь.

— Нет, не встречался. Его зовут Пейстон?

— Сквайр Пейстон,— язвительно поправил Элвин.— Ужасный мужлан. Конечно, пообтесался немного. Даже, представляете себе, охотится.— Широко открыв голубые глаза, он изобразил некое подобие шутливого негодования, направленного, как я понял, не против самой охоты, то бишь убийства бедных зверюшек, но против того, чтобы этим делом занимался деловой человек, магнат.— Он метит в председатели Толлертонского охотничьего клуба,— продолжал Элвин,— ради этого готов на все. Но согласится ли клуб избрать своим председателем человека, женатого на черномазой?…