Последний игрок - Никита Питерский

Так что я рассказываю этим клонированным миллионерам о том, как их детишки, заливаясь смехом, будут бегать по просторным комнатам. Как комфортно им будет сидеть у горящего камина холодными зимними вечерами, с бокалом красного вина, и чувствовать себя счастливейшей парой на свете, хотя прекрасно знаю, что их брак не протянет и пяти лет, это видно по тому, как они смотрят друг на друга, как держат дистанцию между собой. Я умалчиваю о том, что пара, которая жила здесь, развелась после бесконечных скандалов, о чем говорят еле заметные вмятины от женских каблуков и битой посуды на обоях. Я помалкиваю про женщину, встретившую мужчину, который был несколько беднее ее мужа, но зато настоящий самец в постели. Она бросила семью не раздумывая, укатила с ним в Лондон, и теперь я продаю их двухэтажный, в стиле минимализма, окруженный соснами особняк. Не рассказываю, что прекрасная двухсотметровая квартира с барочной лепкой и камином девятнадцатого века появилась в моем списке продаж после того, как муж застал в ванной жену, резвящуюся с тренером по пилатесу, и расхерачил обоим лица молотком для отбивания мяса. После этого случая он разочаровался в жизни и ушел в монастырь. Сейчас он по-настоящему счастлив, живет в шестиметровой келье, следит за грядками с овощами и целыми днями молится. Так что я очень хорошо знаю, что в один прекрасный день эта породистая домохозяйка заметит, что, как бы долго она ни потела на беговой дорожке, как бы много ни делала косметических процедур, закалывая себя ботоксом и подтягивая грудь, муж все реже и реже смотрит на нее с той же страстью, что в первые годы брака. И однажды, как бы это ни звучало банально, она осознает, что он изменяет ей с кем-то постройнее и помоложе. И тут, с вероятностью восемьдесят три процента, если верить тренингам, они снова обратятся ко мне, и я помогу купить ей, уже его бывшей, отдельную квартиру, а с вероятностью девяносто процентов – продать и эту. И это прекрасно, ведь, если подумать, именно несчастливые браки поддерживают нашу экономику, именно они снабжают деньгами агентов по недвижимости, ведь квартиры нужны как бывшим женам, так и действующим любовницам, они обеспечивают ювелирную промышленность, так как подарки приобретаются и той и другой, и этот список можно продолжать долго.

– Первая спальня. Здесь еще две, в каждой есть свой вход в отдельную ванную и гардеробную. На полу тиковое дерево. Каркас кровати покрыт двадцатью слоями лака. – Мои слова продолжают впрыскивать в сознание этих людей яд, который заставит их купить эту сто семидесятиметровую клетку из стекла и бетона.

Породистая домохозяйка заглядывает в гардеробную.

– А это что? – Она показывает на четыре картонные коробки, какие обычно используют при переездах, стоящие в углу гардеробной. – Неужели нельзя было все вывезти? Это что, так сложно?

– Владельцы заберут это уже в конце недели.

– Сколько сюда помещается сумок? – спрашивает женщина в туфлях от Jimmy Choo, рассматривая стеллаж, сделанный на заказ исключительно для хранения сумок.

– Сумок? – переспрашиваю я.

– Она их коллекционирует, – слышу я саркастический голос мужчины от Armani.

– Это лучше, чем собирать алкоголь, – парирует она. – Так сколько?

– Порядка тридцати, – говорю я наугад.

– У меня их сорок шесть. – Породистая домохозяйка с красной сумкой Prada фыркает и демонстративно выходит из гардеробной.

Я бросаю взгляд на четыре картонные коробки. Я ни за что не признаюсь им, что за ними никто не придет, чтобы забрать. Их просто некуда забирать, ведь это мои коробки. В них все мои вещи, вся моя жизнь, все сломанные мечты и надежды. Кроме них, у меня нет ничего. Ни квартиры, ни машины, ни семьи. Все это осталось в воспоминаниях и в фотоальбомах с дурацкими пестрыми обложками, которые лежат сейчас в одной из коробок вместе с бритвенными принадлежностями, нижним бельем и ноутбуком. Я живу в этой квартире. Квартире, которую продаю уже три недели, и каждый раз перед тем, как ее хотят посмотреть, заранее собираю свои вещи и аккуратно складываю в эти коробки. Как только ее купят, я переселюсь в другую элитную недвижимость, и там снова будут стоять эти коробки, напоминая мне, что вся наша жизнь в конечном итоге может уместиться в объем меньший чем один кубический метр.

Мы идем дальше.

– Удачный вид из окон на собственный причал для яхт, – говорю я.

– И много там яхт?

– Ну, не Монако, конечно.

Мы подходим к окну, и он всматривается в темные силуэты пятнадцати- и двадцатиметровых мужских игрушек, каждая из которых стоит примерно столько же, сколько эта квартира.

– Ничего… ничего. – По голосу сорокалетнего мужчины становится ясно, что квартира ему нравится и он про себя начинает просчитывать тактику торгов, чтобы скинуть цену миллионов на пять-десять. Уже через полчаса он пожимает мне руку, которую украшает массивный Patek Philippe, а затем вальяжно садится в свой Aston Martin. Только что, самоуверенно улыбаясь, он сказал мне, что готов взять квартиру за сто тридцать миллионов, а это на двадцать миллионов меньше, чем за нее хотят, что сильно ударит по моим комиссионным. И дело не в том, что это чрезмерно дорого для него, просто он не может, не способен купить что-то, не отжав скидку. Предполагается, что я должен созвониться с ее владельцем и применить все свои таланты, чтобы сбить цену. «Я сделаю все возможное», – заверил я его. Через опущенное стекло авто я слышу, как он со своей породистой домохозяйкой обсуждает ресторан, в который поедут ужинать. Она говорит, как ей все приелось, как ни один ресторан в городе уже не способен ее удивить. Он отвечает, что тогда он сам решит, куда ехать. Если бы он знал, что я забуду о своем обещании выбить для него скидку уже через минуту, эта наглая, самоуверенная ухмылка растворилась бы на его лице так быстро, как будто ее облили серной кислотой.

Я смотрю, как Aston Martin исчезает за поворотом, и иду к своему, вернее, не своему, а прокатному Volvo. Впереди бесконечно длинная ночь. Ведь когда вы ложитесь спать, моя лучшая часть жизни, часть, которую не сжирает работа и сон, только начинается.

Глава 3

Темный переулок с разбитыми фонарями, целым рядом домов, заколоченных для будущего капремонта, который никогда не начнется, асфальтовой дорогой, чудом сохранившейся, видимо, после нацистской бомбежки, усеянной порванными мусорными пакетами и ползающими по ним крысами. Переулок, в который после одиннадцати вечера не зайдет ни один здравомыслящий человек. Он манит меня. Так обнаженная красотка манит умирающего мужчину, хоть он и понимает, что, возможно, это последняя ночь в его жизни. Я быстро иду, слыша вокруг себя шорох крысиных лап, и стараюсь не смотреть под ноги. Крысы не боятся, даже не отбегают в сторону, ведь это их территория. Подхожу к парадной, возле которой стоит парень, словно сошедший с кадров дешевого криминального сериала, изучающий меня снова и снова, каждый раз, как я появляюсь здесь.

Я молча киваю ему и начинаю расстегивать пуговицы на пальто.

– Проходи.

– Спасибо.

Да неужели?! Почти два года, по два раза в неделю, он или его напарник шмонали меня, чтобы в очередной раз убедиться, что я не вооружен.

Я прохожу внутрь забитого досками дома из старого кирпича. Нужно отдать должное, здесь уже нет крыс и мусора, а путь освещает мягкий теплый свет, идущий от прикрученной к стене работающей лампочки. Поднимаюсь по лестнице, чувствуя, как меня сверлит взглядом еще один герой, чудом избежавший пули в девяностые. За два года он просверлил во мне, наверное, с сотню дырок, но, по-видимому, не устал от этого занятия. Он стучит в дверь, находящуюся позади него. Она открывается, и мне разрешают войти. Вот оно, то место, ради посещения которого я целыми днями впариваю сотни метров жилья.

Здесь на меня набрасывается целая какофония запахов, это смесь запаха кубинских сигар, липкого запаха отчаяния, дешевой туалетной воды с нотками удачи, бьющий в нос аромат пролитого коньяка с привкусом азарта.

– Добрый вечер, Виктор. – Даря мне белозубую улыбку, девушка, которая явно числится еще и в каком-нибудь приличном модельном агентстве, помогает снять пальто, одновременно давая номерок. – Как всегда?

– Да, но чуть позже, минут через тридцать. Она знает, что́ я пью, когда бываю здесь, – апельсиновый сок. И, учитывая, что я попадаю на ее смену несколько раз в месяц, я, конечно, мог бы запомнить ее имя, но… когда я переступаю порог этого зала, женщины перестают меня интересовать, так что плевать… плевать, как ее зовут.

Я иду по относительно небольшому залу в сто двадцать метров, киваю множеству знакомых лиц и подхожу к столу с фишками.

– Привет, Виктор, – кивает мне лысый мужчина за сорок, с тройным подбородком, сидящий за столом со стопками фишек.

– Федор.

– Что, поменял числа?

– В смысле?

– В прошлом месяце приходил по нечетным.

– Это был прошлый месяц.

Меняю двадцать тысяч на фишки и иду к единственному столу с рулеткой в этом официально не существующем заведении. Мое счастливое место свободно. За столом только двое, какой-то топ-менеджер, который находится на первой стадии игорной зависимости, поэтому постоянно проигрывает. Когда он пришел сюда впервые, на его руке были Ulysse Nardin, теперь они перекочевали к барыге, который вечно зависает в двадцать одно и скупает все ценное у игроков. Второго же, не похожего ни на один тип игроков, я вижу впервые – неудивительно, ведь я сменил числа. С апреля я прихожу по четным, и так будет до середины мая. Когда сидишь на азартных играх так же плотно, как нарик, продающий осенью последние сапоги престарелой больной матери, лишь бы хватило на дозу, тут становится важным все: даты, в которые ты приходишь, время, когда садишься за стол, одежда, которая на тебе, и, конечно же, счастливое место за столом. Я знал одного парня, у которого были счастливые носки, и, разумеется, он их не стирал. Разница между мной и всеми нариками лишь в том, что их презирает общество, для него они лишь куча отбросов, которых неплохо было бы накачать тетродотоксином. Люди же как я – это люди, которых уважают, их пускают в лучшие рестораны, банки дают кредиты, а женщины – номера своих телефонов.