Упрямец. Сын двух отцов. Соперники. Окуз Годек - Хаджи Исмаилов

барса, который озирался по сторонам и обнюхивал воздух. Что было делать Дурды-ага? Если хищник его заметит, то пощады не жди… Дурды-ага слез с седла, снял шапку, вывернул ее наизнанку, надел на левую руку и крепко обмотал веревкой; в правую руку взял нож. Он знал, что старые охотники так воюют с барсами, даже с тиграми и нередко побеждают их. Главное — не робеть и обязательно выбрать такое место для схватки, чтобы самому оказаться выше зверя, иначе тот, бросившись сверху, может сразу растерзать.

Дурды-ага отогнал осла подальше и поспешно стал взбираться на ближайшую скалу. Но барс уже почуял опасность. Повернув голову, он резко прыгнул в сторону. Казалось, он хотел убежать. Но нет! Дурды-ага понял, что схватка неизбежна. Приготовившись к ней, он постарался определить, откуда барс прыгнет на него. «Вон от того большого камня», — решил он. Так и вышло. Едва лапы хищника отделились от земли, Дурды-ага шагнул назад, слегка пригнулся и вытянул вперед руки, будто сам намеревался броситься на зверя. Барс чуть не задел лапой плечо охотника.

Дурды-ага, стараясь как можно глубже вобрать голову в плечи, сунул руку почти до локтя в разинутую пасть барса. Хищник сжал челюсти, крепкие, как железо, но в ту же секунду под грудь ему вонзился нож. Дурды-ага распорол зверю живот чуть не до самого хвоста…

Эту историю Дурсун припомнила сейчас, разговаривая с отцом.

— Почему его зовут Шайтаном? — спросила она.

— Когда Дурды-ага был еще совсем маленьким, — объяснил ей отец, — он был такой же живой и непоседливый, как теперь его сын. Он как-то обманул весь аул. Хоть это вышло не совсем по его вине, все-таки его назвали тогда Дурды-Шайтаном. С тех пор прозвище осталось за ним.

— А как он обманул людей? Расскажи, папа! — не отставала от отца Дурсун.

История оказалась совсем простой. Мальчик Дурды увидел, что два крестьянина на краю аула стоят и смотрят в поле. Дурды взобрался на дувал и тоже стал смотреть, но ничего не увидел. Невдалеке женщины пекли чурек. Они спросили, что он разглядывает так усердно. Мальчику не хотелось признаваться, что он ничего не видит, и он закричал: «Ай-яй-яй! Вон он какой!» Женщины всполошились, подняли шум. Народ стал выбегать из кибиток, хватая на ходу, что под руку попало. Когда выяснилось, что никаких причин для переполоха не было, стали искать того, кто обманул людей, добрались до Дурды, и кто-то сказал про него: «Это не мальчишка, а шайтан». И пошло с той поры за ним это прозвище: «Дурды-Шайтан… Дурды-Шайтан».

«Может быть, Реджепа прозвали упрямцем так же, как его отца, совсем случайно? — подумала Дурсун. — Может быть, он не такой уж неисправимый, как говорят девочки».

2

Колхозное стадо возвращается домой. Впереди размашисто бегут верблюды, за ними на полкилометра растянулось стадо коров. Улицу затянуло пылью. Далеко разносятся рев и мычанье животных. Солнце клонится к горизонту — точно невидимый великан сматывает над песками и барханами золотые канаты лучей. Недалеко от аула уже касается гряды гор солнце.

В этот час без умолку шумят ребята: кто ловит теленка, кто загоняет домой корову, а кто несет воду в ведрах или снопы свежего клевера. Темнеет. Пыль постепенно оседает на виноградники, огороды и крыши. Колхозники с полей расходятся по домам. Женщины доят верблюдиц и коров или хлопочут во дворе, у круглых, похожих на опрокинутую пиалу, печей — тамдыров. Ярко вспыхивает сухой хворост. Гул постепенно смолкает.

Дурсун не раз видела еще в Ашхабаде, как колхозники едут верхом на верблюдах. В селе ребятишки часто взбираются на верблюдов и едут куда нужно. Дурсун и самой хотелось проехаться на верблюде, но она побаивалась: «А если свалишься? Это все равно, что с дома упасть!»

В этот вечер, когда сумерки спустились на землю и народ разошелся по домам, Дурсун, никому не сказавшись, пошла на скотный двор. Там с одной стороны стояли коровы и ослы, с другой, подогнув под себя ноги, лежал и задумчиво жевал жвачку привязанный к толстому колу старый верблюд. Другой поодаль подбирал с земли остатки травы.

Тихо подойдя к лежащему верблюду, Дурсун погладила его по горбу. Он даже не оглянулся, словно не заметил ее, и по-прежнему лениво продолжал жевать. Дурсун видела, как колхозные ребятишки садятся на верблюдов. Сделать это оказалось нетрудно. Она оперлась ногой об узловатое колено животного и легко вспрыгнула ему на спину. Хорошо, что сразу ухватилась пальцами за мохнатую шерсть на горбу! Не сделай она этого — не удержалась бы, так как обычно медлительный верблюд на этот раз вскочил так, словно под ним была пружина, фыркнул и заметался вокруг кола. Хорошо еще, что это продолжалось недолго! Поняв, что он привязан, верблюд успокоился и, опустив шею, принялся есть траву, подбирая стебельки длинными, отвисшими губами.

Оправившись от испуга, Дурсун подождала, не опустится ли верблюд снова на колени. Но верблюд и не думал этого делать. Девочка оказалась его пленницей. Как ей теперь слезать? Дурсун забеспокоилось. Позвать отца она стыдилась, кликнуть мать боялась: мать непременно поругает ее. По тропинке, что тянулась за скотным двором а направлении поля, кто-то шел, но Дурсун не позвала на помощь. Ей неловко было показаться перед колхозниками беспомощной и смешной. Когда кто-нибудь появлялся на тропинке, она нагибалась как можно ниже, прячась за высокий горб животного. В темноте послышался голос отца:

— Дурсун! Ау, Дурсун-джан!

Она не откликнулась, совсем притихла и не шевелилась. «А если папа будет искать меня и заглянет сюда? Вот нехорошо выйдет!» — подумала она и осторожно стала свешивать ноги на одну сторону. Тотчас же верблюд резко наклонился на тот же бок и затоптался вокруг кола. Дурсун испугалась: так можно свалиться, и верблюд задавит ее. Она подобрала ноги и опять крепко ухватилась за горб. Прошло немало времени, но верблюд, видимо, и не собирался ложиться. Может быть, мать уже ищет Дурсун по всему селу? Девочка начала всхлипывать.

— Ну, ложись же, ложись, негодный! — шептала она плачущим голосом. — Говорю тебе: ложись!

Ничто не помогло. Был момент, когда верблюд, тронувшись с места, поднял одну ногу, и, казалось, стал ее сгибать. «Вот так, вот так!» — обрадовалась Дурсун. Но радость была преждевременной: верблюд поднял ногу, чтобы согнать овода, потом снова стал шарить отвисшей губой по земле, подбирая траву.

Ему было все равно, плачет или смеется сидящая между его горбами девочка. А она уже потеряла надежду вырваться из этого плена. Руки устали цепляться за противный горб. Дурсун попеременно держалась то правой, то левой рукой, чтобы одна рука