Камо - Илья Моисеевич Дубинский-Мухадзе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Приговор утвержден в Петербурге. На масленицу сего 1892 года преступники будут публично повешены на крепостном валу уездного города Гори. О чем для всеобщего удовольствия на видном месте дважды сообщает газета «Кавказ», находящаяся под официальным покровительством самого наместника…
Казнь, разговоры, услышанные в толпе, шумное одобрение истинно рыцарского поведения побратимов — сами накинули на себя петли, сами выбили из-под своих ног табуреты — все заронит мысли неистребимые.
С той масленицы, отмеченной виселицами, в подражание крестьянам-побратимам первейшим увлечением Симона становится игра в «разбойники». С обязательным кулачным боем. «От этих усердных занятий, — помянуто в автобиографии, — даже нос мой изменил форму, раньше он был тонким, а потом, после многих катастроф, сделался широким… Я стал набирать себе товарищей из семей бедняков, сыновей каменщиков, красильщиков. Я водил за собой целую ватагу ребят».
«Голь какая-то… Каменщики-красильщики… Позор моему дому!» — наливался яростью спесивый родитель Аршак Нерсесов Тер-Петросян. Подрядчик, поставщик мяса и фуража войсковым частям, он пуще всего любил пустить пыль в глаза, покрасоваться в горийском «свете».
На приемы-кутежи — сотни, для семьи — многократно пересчитанные гроши. На случай прихода гостей, визита из Тифлиса интендантов и провиантских чиновников в погребах Аршака вина, свежие фрукты зимой, копчения, маринады. Для жены, бывшей более чем в два раза моложе своего повелителя, для детей мал мала меньше — родилось двенадцать, в живых осталось пятеро — для них подпорченные продукты по строжайшему счету.
При очередной проверке запасов папаша замечает недостачу. Ясно, дело рук разбойника Симона. Мальчик не таится, да, он открывает подвал, берет еду для сестренок и для бедствующего родственника матери старика Вартана. В ход по обычаю пускается ремень. «Буду, все равно буду!» — единственно, что произносит Симон. Зато навзрыд ревут девчонки: Джаваира, Сундухта, Арусяк — из крайней тревоги за брата, их постоянного опекуна; несмышленыш Люсик — так, за компанию. Бегут слезы по щекам матери. Отстоять своего любимца Симона, она зовет его Сенько, Маро не в состоянии. В ее возможностях лишь украдкой поцеловать сына, приложить мази из целебных трав к кровоточащему телу…
Наступает час, выбранный Сенько для мести. Притаившись в темном чулане, он подкарауливает, покуда Аршак отправится в глубокий подвал со съестным. Мгновенно захлопывает крышку люка, запирает на замок, кладет ключ в карман — и за дверь. Долго грохотал, грозился, звал на помощь взбешенный Аршак. Маро сама сбить замок не могла. Дворник почему-то тоже не спешил явиться на помощь хозяину. Самое же существенное, что Сенько на этот раз никакого наказания не понес. Тер-Петросян-старший ограничился непреложной, по его мнению, констатацией: «Ни к черту негодный мальчишка».
В не слишком далеком будущем подросший Симон, услышав стоны и мольбы матери, ворвется в родительскую спальню с топором в руке. «Не смей бить!» Неузнаваемо преобразившийся Аршак (жестокость — оборотная сторона трусости) быстро окажется в соседней комнате. Оттуда прохрипит: «Жена, отвечай, кто в этом доме хозяин? Я или этот тигренок?»
Не разбойник — тигренок!
Пока что уверенность папаши Аршака: «Ни к черту негодный мальчишка» — полностью разделяют духовный пастырь — преподаватель закона божьего и сам господин директор городского армянского училища. Они, отнюдь не внемля первейшей заповеди: «Любите врагов ваших… благотворите ненавидящим вас…», всячески стараются изгнать Симона из паствы своей. Особенно после того, как встрепанный, черноволосый, с большими, чуть навыкате угольными глазами насмешник облил чернилами новую рясу законоучителя.
Экстренно призванный к господину директору Аршак в душе ничего не имел против исключения Симона из училища, но что скажут в «свете»?! Тень на весь род Тер-Петросянов, которые всегда посвящали себя служению богу, о чем свидетельствует благородная приставка «Тер»… Пришлось, проклиная «этого щенка, его мать и сестер», разориться на достаточно тучного «барашка в бумажке», как в купеческой среде игриво именовалось впечатляющее приношение власть имущим.
Худой мир, который бог весть почему считают лучше доброй ссоры, продолжался весьма недолго. В пронизанный солнцем весенний день на уроке закона божия Симон поднял руку, деликатно попросил разрешения задать вопрос.
— Спрашивай, отрок.
— Батюшка, окажите милость, вразумите, как Христос спустился с неба на землю? По веревочке или по лестнице?
Грянул хохот, тут же сменившийся небывалой тишиной. Священник надвинулся на Симона. Тот невозмутимо стоял, руки по швам, весь почтительное внимание. Только глаза… Пастырь отступил. Втянул побольше воздуха:
— Вон! Вон, антихрист!.. Убирайся навсегда!
Свидетели, из тех, с кем Симон налетал на фруктовые сады, до синевы купался в реке, устраивал дуэли на поясах или играл в кочи — русские бабки на кавказский лад, — вспоминают: не раз рассказывал им мальчишка, что, стоя в толпе перед виселицами, он отчаянно молил бога: «Заступись, спаси побратимов! Сделай, чтобы лопнула веревка… Сотвори чудо!»
Ни чуда, ни всевышнего.
Для десятилетнего человека предельная убедительность: не внять его горячей мольбе, не заступиться за таких святых людей, как повешенные крестьяне, бог не мог. Чуда во спасение не произошло — значит, там, на небесах, пусто. И первый порыв — наказание законоучителя за горькую неправду (в автобиографии: «Я был очень религиозным мальчиком и пел в церковном хоре») — ряса, щедро облитая чернилами.
Более осмысленное. Накануне рождества, пояснит приятель Симона Тигран Вахтангян, «я готовился причащаться. То же самое предложил сделать и Симону. Он не только высмеял мое предложение, но и посоветовал мне отказаться от «этой глупости». Когда я отверг его совет, он вынул из кармана горсть кишмиша и преподнес мне. Забыв, что перед причащением ничего нельзя есть, я начал жевать кишмиш. Только в это время заметил, что Симон хохочет… «Причащение твое уже лишнее».
И как бы завершение — посрамление Христа перед классом…
Окончательное изгнание Симона из училища произошло на исходе 1898 года. В оценке, уже не мальчика, через все прошедшего, многоопытного Камо:
«Мать хотела, чтобы я был образованным человеком, но сделать для этого она ничего не умела… За годы учения я не только ничему не научился, но перезабыл и то, что знал. Говорить по-русски я тоже совсем разучился.
Нравились мне войны и герои. Я увлекался рассказами об Александре Македонском, Цезаре, Камбизе, Дарии, Наполеоне. Раньше, лет восьми-девяти, зачитывался Майн-Ридом.
Я очень любил историю Греции. Эта любовь сохранилась надолго. Попав в 1912 году в Грецию, я с бесконечным интересом осматривал ее и несколько раз посетил Парфенон… Всегда мечтал о путешествиях. Думал: разве можно назвать человеком того, кто не
