Скаредное дело - Андрей Зарин

— Ну, кажите все по ряду! — сказала она.

Рыжий великан поклонился и дернул медведя за цепь. Тот зарычал и поднялся на задние лапы. Девушки с визгом сбросились в кучу, как испуганное стадо. Миша прижался к коленям матери, да и сама княгиня побледнела, услышав страшный звериный рев.

— Ну, ну Мишутка, поворачивайся! — грубым голосом заговорил косой поводырь, ударяя его палкой, — покажи на потеху, честным людям для смеху, как лях кобенится, на красну девку зарится!

— А ты коза-егоза, пляши для веселья, как смерд с похмелья! загнусил его товарищ, дергая козу за веревку. В это время загремел барабан, зазвенели накры, затрубил рожок — и началось представление.

Коза с усилием поднялась на задние ноги и завертелась на месте, а медведь рыча поджал передние лапы, словно в бока и, откинув голову, стал важно ходить взад и вперед.

Лицо княгини озарилось улыбкой, девушки поджав руками животы и перегибаясь, звонко смеялись.

— А покажи теперь, как этот лях до лесу утекает, продолжал поводырь, и медведь стал на четвереньки, жалобно замычал и поспешно побежал под ноги своему хозяину; а коза то опускалась на передние ноги, то вновь поднимала их и опять вертелась. Показал медведь и как девки горох воруют, и как баба в кабак идет, похваляется, а из кабака выйдя по земле валяется.

Потом его сменили плясуны. Четыре парня под музыку затеяли пляску.

Подробного описания тогдашней скоромошьей пляски до нас не дошло, но по словам Олеария [4], срамота этих плясок была неописуема и с ним можно согласится, судя по тому рисунку, который он сделал, изобразив одну из «фигур» скоморошьей пляски.

Современный писатель не решается описать этого рисунка, но в тогдашнее время понятия о приличном и неприличном были иные, и теремные девушки без всякого зазора потешались скоморошьим плясом.

После плясунов выступил мужичонка с куклами. Он надел на себя нечто вроде кринолина, потом вздернул его головы и образовал таким образом некоторое подобие ширм, из-за которых стал показывать кукол, говоря за них прибаутками (некоторое подобие современного Петрушки).

Девушки покатывались со смеху; Миша не отрываясь смотрел на кукол загоревшимся взором, и княгиня милостиво улыбалась скоморохам.

А потом выступил гудошник и, водя смычком по струнам гудка, запел заунывную, длинную песню о том, как Шуйские погубили славного Скопина, как пришел он на пир и жена его дяди подносила ему чару зелена вина; как замутилась голова его с того зелья, что было подсыпано в вино, и как привезли его умирающего домой, где горьким плачем и воплями встретила его тело молодая жена.

Затуманились всех, слушая заунывный, гнусный речитатив под однообразное гудение струн, и по белому лицу княгини скатилась слеза; но скоро грусть, навеянная песней, сменилась истомою, и княгиня решительно поднялась с крылечка.

— Ну, люди добрые, потешьте девушек, — сказала приветливо, — а я пойду… Мишу на верх отведешь немного погодя, а их Степанычу накормить вели, да пиво пусть выставит! — сказала она, обращаясь к пожилой девушке и медленно, вперевалку, прошла в покои, где было полутемно и прохладно.

— Ну, что вам, девушки, любо? — меняя прежний подобострастный сон на грубый, спросил рыжий. — Сплясать, что ли?

— А хоть спляшите, а там опять кукол, — бойко отозвалась Матреша.

Пожилая девушка стала подле Миши и ласково обняла его. В это время Миша вдруг вскрикнул. Ему показалось, что слепой старик стал зрячим и смотрел на него.

— Что ты, родимый? — встревожилась девушка; но Миша уже оправился и смотрел на скомороший пляс; а в это время слепой гудошник под грохот нестройной музыки говорил рыжему:

— Как его ты возьмешь, Злоба? Ишь сколько девок вокруг: какой вой подымут!

— Не бойся! — ответил Злоба. — Коли Поспелко взялся, так будет слажено. Он ногу из стремени скрадет, не то што! — и он толкнул в бок раскосого поводильщика козы.

— Удумал, Поспелко?

Тот ухмыльнулся.

— Беспременно заночевать надо, — сказал он, — а всего допреж узнать, тот ли он, кого надоть, чтоб не занапрасно стараться.

— Ввечеру все дознаем, — ответил Злоба.

2

До самого заката солнца, от которого в те времена считалась ночь, потешали скоморохи дворню и так всех уважили, что Степаныч, княжий дворецкий, отпустил им не только пива, но даже выставил кастрюлю крепкого меду. С поздним вечером сошли с верху и сенные девушки, и долгое время продолжалось бражничество в княжеской усадьбе промеж дворни и скоморохов.

Рыжий расспрашивал полупьяного Степаныча:

— Чья усадьба-то будет?

— Князя Теряева-Распояхина, — коснеющим языком отвечал Степаныч. Первеющий князь! Теперь у царя, у батюшки, дай Бог ему здравствовать, в ближних состоит. Во-о! — и он поднял кверху корявый указательный палец.

— Один сынок-то?

— Как перст. Теперь княгинюшка дышит на него, не надышится. Что глаз бережет! Пошли ей Бог здоровья!

— Хороша княгинюшка ваша! — ввернул свое слово косоглазый Поспелко.

— Золото! — вмешалась Дунька. — Она из простых, в род, как мы с Матрешкой, ну, и душа сними!

— Ишь ты!..

— Антон сказывал, что князюшку нашего ляхи посекли, — он его на мельнице укрыл; а она, выходит, княгинюшка-то наша, там за ним и ходила, раны заговаривала.

— Ратный человек?

— Наш-то? — удивленно спросил Степаныч. — Первый воин. Он и ляхов бил, и Маринку изловил, а впоследях шведов бил. Вот он какой!

— А что же у вас ратных людей во дворе вовсе нету? — спросил слепой старик.

— Ратных-то? У нас полтора сорок ратных людей, а сейчас всего десять, потому что князь их на Москву увез. Для почету!..

А пьянство шло своим чередом, и к полуночи половина пирующих лежала под лавками.

В это время Поспелко толкнул Злобу и вышел с ним на двор.

— Идем, што ли! — сказал он.

Злоба даже опешил.

— Красть?

— Уготовиться, дурья твоя голова! — ответил Поспелко. — Иди, што ли! Мне твоя сила нужна.

Он обогнул терем, перешел задний двор и спустился в сад. Перейдя его поперек, он остановился у высокого тына и сказал, указывая на крепкий столб:

— Расшатать да вытащить его надоть. Рыжий великан с изумлением взглянул на него своим единственным глазом.

— Да нешто я медведь?

— Дурья голова! Мы подкопаем его, а там палку подложим, ну, и подымем!

— А для чего?

Поспелко засмеялся.

— Тебя на место его поставить, дубина! Право слово! Зачем тын ломать! Чтобы дорогу иметь, щучья кость!

— Ну, ну, комариный зуд! — проворчал рыжий, — и сам знаю. А зачем ход?

— Ход-то? Слушай! По утру мы уйдем, я и убегу да через это место в сад. День прокараулю и скраду его, а скравши к вам приду. Вы меня в перелеске ждать будете. Понял, что ли? — и он толкнул его под бок.

Рыжий великан не ответил, но, судя по тому рвению, с каким он начал копать землю, можно было сообразить, что он понял и одобрил план своего косого товарища.

Темная, душная ночь прикрывала их скаредное дело, и только усиленное сопение свидетельствовало об их старании. Скоро они подкопали столб, затем Поспелко сунул рыжему в руки толстую орясину, и крепкий столб, как зуб под рукой дантиста, выдвинулся, оторвал обшивку и грохнулся наземь.

— А теперь и назад, — сказал Поспелко. — Надо думать, что дозорные людишки не доглядят до завтра, а там ищи ветра в поле! — и он тихо присвистнул.

— И воистину ты «Поспелко», — с чувством удивления к уму своего приятеля сказал рыжий. — Везде поспеешь, как бес!

— А ты дубье стоеросовое! — ответил ухмыляясь Поспелко, но тотчас же переменил тон. — Федька десять рублей обещал?

— Десять? — подтвердил рыжий.

— Кому говорил-то?

— Май сказывал; опять Распута слышал.

— То-то, а то он живо и в нетях.

— Ну, от нас не уйдешь. И куда ему рапату [5] девать?

— Их Нижнего-Новгорода ушел.

— А здесь встретился!

Они вышли на чистый двор и легли под дерево, на траву. Подле них, привязанный к дереву, огромной черной тушею лежал медведь и тут же на длинной веревке бродила коза. Вся усадьба погрузилась в сон. Маленькому Мише виделись во сне веселые скоморохи, молодой его матери снился муж нежный и ласковый.

Едва летнее солнце взошло на небо, как все проснулось и зашевелилось в усадьбе. Сенные девушки под досмотром более пожилой Натальи принялись за свое рукоделье. Степаныч, громыхая вязкой ключей, полез по амбарам и кладовушкам, отпуская то овес, то крупу, то масло. Поднялась княгиня, и со своим первенцем в домовой церковке, под гнусавое пение и чтение дьячка, что жил у них при усадьбе, стала слушать часы, истова крестясь и без устали кладя земные поклоны. А там отпустила она Мишу с несколькими девушками поиграть до полдника, а сама пошла в свой терем и села за пяльцы.