Протосеанс - Валентин Терешин

– Перегруженный деталями интерьер его квартиры неуютен и душен, но предметный мир будто имеет характер и безгласную власть над своим созерцателем…

     …Иногда я терпеливо оглядывал Веру с ног до головы, пользуясь тем, что она опускает глаза, и диву давался, как может так много мочь человек? Признаюсь, я даже понежил в себе образы удовольствий, которые я находил бы в общении с таким человеком. Но что она говорит? Нет, она больше, чем женщина. Она и говорила как-то особенно – медленно, без остановки; то есть монотонно, как будто читала с листа давно заученный текст. Иногда густо краснела, точно стыдилась за то, что говорила мне и за страх нарушить необходимым ходом жизни обязанности ее нравственного поведения. Короче, как она признавалась, она всё «слышала». Даже – едва уловимые звуки, производимые у «него» за дверью. Ни у кого больше, только у него… За дверью и в пространстве, ближнем к самому нему.  Она видит всё, что смежно ему вокруг, как будто всегда присутствует рядом с ним.

     Я попросил с этого момента быть ей очень последовательной и неторопливой.

     …Узнав всё, что она могла или сочла нужным поведать мне, я теперь достаточно и точно изложу вам всё по своей ёмкой памяти, – с той лишь разительной разницей, что буду говорить своими словами, – всю хронологию следующей друг за другом череды событий, в которые впряли мы – агентство «Соболь» и целый полк  автоматчиков подразделения внутренних войск, и, в частности, я и моя семья.

     Даже поведаю то, что из области переживаний самого Эвергетова.

     Так что отсюда я буду приводить уже дословные откровения ее «третьего глаза».

– …Как он не желал признаваться себе в том, что им стала повелевать власть избранной кем-то судьбы! Как будто помимо его воли он подошел к краю одному ему видимого воздушного тромба, и равнодушно, точно он ни в чем не замешанный, заглянул в его коварную сердцевину, и руководить им с той поры стала в жизни неуступчивая, неотвратимая  похоть Сатаны.

     Обремененный суеверием, он как мог еще первое время старался, держался, силился как-то обуздать свое подчинение, да куда там!..

     Другим вечером Вера добавила. (Она словно перестала дышать, надолго войдя в настройку своего немыслимого инструмента. Она и говорить стала стилем телеграфным, лаконичным):

– Стенопись… Плакаты… Занавеси фалдами торжественны… Вижу одного персоналия плаката – муху. Она ползет вдоль светлого исподнизу брюшка змеи!

     Голос Веры плавно взбегал с нисходящей интонации на высокую, то наоборот – до basso buffo.

– У края пропасти топчется косяк коняг – ох как жутко носят боками, это небесный ямщик горячит животину!..

– Гурман от музыки, – набавляла она. – Тешит на досуге слух упругими басами – полагает отгоняет неизбывную тоску о близких, которых ему сейчас явно не достает… А их – нет. Все уже – в мире ином. Ему – двадцать пять. Тенелюб. Эгоцентрик. Его внешняя повседневная жизнь это – выходная роль, мишура. А гвоздевой же номер программы его жизни – злодеяния.

     Ему осталась «двушка» на южной окраине Москвы после кончины матери, и уютно-душный интерьер усугубляет и без того ярко-выраженную мужскую рассредоточенность. Больше скажу: когда музыка стихает и она не мешает комнатной тишине, обволакивающей его сознание, – он, Евгений, (теперь он – предмет пристального моего и вашего рассмотрения!) ищет убежища на воздухе, прочь от текучих извивов мебельных накладок и от так больно набившего оскомину «потертого шика»! Ведь, в сущности, он – куратор, куратор наследия своей семьи, и в первую очередь деда-краснодеревщика; во-вторую – отца, дизайнера-оформителя. И каждая деталь там дышит их рукодельностью и немаловажной подлинностью, но это уже претит эталону его однажды нажитых новых ценностей.

     …Нечаянный отвлеченный взгляд Веры на меня соприкасается с моим недоумением. «Что за мистика!?» – изошло от выражения моего лица.

     (Кстати, такие зарисовки не занимают много места в моем изложении? Думаю, они больше легче позволят обозначить для меня и для вас истинные мгновения перелома изнутри этого будущего чудовища. «Эверг» – так назвала Вера главного своего персонажа и «Эверги» каждого из кровных братьев, присоединившихся к нему позже. А «Соболь» с легкой руки моей и подачи Веры взялся за расследование, засучив рукава, на следующий же день, после первого же сеанса Веры.)

– У каждого предмета есть свойство иметь свое лицо, – растолковывала Вера специально нам. – Но он вот уже несколько недель перестал находить в них элементарного признака души…

          Она нарисовала отрывок земного пути Эвергетова, как знала, – того, кого сатана, по ее словам, низверг с небесной родины в нашу грубую земную реальность.

– …Итак, август. В яблоневых садах витает тонкий эфирный аромат. Жаркий полдень. Евгений выходит на улицу, задумывается, но точно прислушиваясь не к мыслям, а к чужому голосу, вскидывает голову и озаряет проходящую мимо девушку похотливой поэзией глаз.

     После он вынашивает весь год мысли только о ней, о Лене. В лоск. Девочка так обворожительна. Какие изысканные жемчужные оттенки впустила природа в локоны ее светлых волос! А какие редкой красоты ножки!.. Они просто взмучивают горячей страстью позывы плоти. С первой же минуты он неприкрыто залюбовался своей «королевой» – взасос, пока та – как и всякий свой последующий день – не исчезала в парадной своего подъезда, в соседнем доме, и суетная новь вновь оставалась там, рядом с ним, потому что Евгений никак не мог отважиться на главный приступ. Но надо отдать ему должное – он не побежал живой рукой от видимой трудности. Он влюблен и будет штурмом брать величавую крепость.

     Когда-то была у него по нраву экзальтированная девица. Не погрешая совестью умела держать себя в руках и любила его буквально безумно. А что еще нужно мужчине? Но однажды взвилась – грубые тварные наклонности как-то прочла она в нем и – уехала. Не звонила, год не давала о себе знать… И бывало часом так тоскливо работяге, что в сердцах под сурдинку однажды выплеснул о ней вслух гадость…

     После Евгений стал посещать элегантный бар. Под флёром томного взгляда он легко обратил на себя внимание одной броской дамочки спелых лет. Уж больно её елово-зеленые тени за пушистой щеточкой ресниц забавно гармонировали с её оранжевым цветом платья-реглан, что он не пропустил её.

     Красотка подтаявшими, теплыми, большими воловьими глазами сразу же выдала свое желание подарить ему себя.

– Ты уведешь меня с собой? – Девица была подградэ и предательски покачнулась.

     Тварь самоуверенно гмыкнула: – Разумеется…

– Махотка моя! – бархатным голосом нежила она жарко-пылким чувством, как целовала, присутствие Жени.

– Ты – замужем?

– К дьяволу!..

     Тварь огляделась. Просторный дансинг, залитый лазерным светом и в меру заполненный хорошим звуком, смех и дыхание девочек, порхающих стайками, как неоновые рыбки в аквариуме, – породило желание обладать ею и – немедля.

     …Когда наступил сентябрь, женщина напомнила еще раз о себе как героиня нового поступка – ради Жени обнежила ноги: корчилась битый час на столе от мук в салоне красоты. А когда дело дошло до постели, в плотской игре, облюбовывая каждую пядь его атлетического гибкого тела, она открылась ему в своей неизбывной любви.

     От новых ласк тот захмелел. Под приглушенным светом ночника ее позлащенное солнцем лицо глянулось чужим, и он вверил себя необузданной сексуальной фантазии…

     Он ее не любил, но эмоциональное прочтение его лица она расценивала тогда так: соскучился.

– Я тебя забавляю сегодня – да?..

     Но прожили они вместе только несколько месяцев.

     Она вдруг, в один день, поняла, как не стало вокруг счастья. Январь – году начало – стремительно положил конец ее внебрачному раю, и вдобавок на Сретенские оттепели ее затрепала лихорадка: она слегла гриппом.

– Что ж такое, приветил, влюбил, выпил весь сок, а теперь… Всё?! – тоненько пожаловалась она Жене, и как переполненные озера в долине её глаз заблестели слезы. Веки и подглазья окрасились в нездоровый шафрановый цвет.

– Меня ты не любишь…

– Заткнись! – Эверг сказал как отрезал – ровно промороженным воздухом дохнул на её кожу лица и сам, точно от реального холода, накинул на себя старую медведку – наследство рукастого деда – и с резко обозначенными строгими мимическими морщинками на лице выскользнул на длительный перекур в «атриум». (Так он называл остекленную лоджию.)

– Подсудобила любовь-затейница… Ведь двадцать восемь лет дуре! – завыла адажио Светлана.

     Когда Эверг вернулся, лицо женщины выражало уже вымученнейший вид.

– Что?! – Евгений встретился с воспаленным взглядом серьезно занедужного человека, но прошел мимо.

     -…приелось сладенькое? – вдогонку заявила женщина. – Всю любовь-то ты усидел  – как пасхальный пирог.