Стихотворения. Четыре десятилетия - Александр Кушнер

Два наводненья, с разницей в сто лет,

Не проливают ли какой-то свет

На смысл всего?

 Не так ли ночью тёмной

Стук в дверь не то, что стук двойной, условный.

Вставали волны так же до небес,

И ветер выл, и пена клокотала,

С героя шляпа лёгкая слетала,

И он бежал волне наперерез.

Но в этот раз к безумью был готов,

Не проклинал, не плакал. Повторений

Боялись все. Как некий скорбный гений,

Уже носился в небе граф Хвостов.

Вольно же ветру волны гнать и дуть!

Но волновал сюжет Серапионов,

Им было не до волн – до патефонов,

Игравших вальс в Коломне где-нибудь.

Зато их внуков, мучая и длясь,

Совсем другая музыка смущала.

И с детства, помню, душу волновала

Двух наводнений видимая связь.

Похоже, дважды кто-то с фонаря

Заслонку снял, а в темном интервале

Бумаги жгли, на балах танцевали,

В Сибирь плелись и свергнули царя.

Вздымался вал, как схлынувший точь-в-точь

Сто лет назад, не зная отклонений.

Вот кто герой! Не Пётр и не Евгений.

Но ветр. Но мрак. Но ветреная ночь.

* * *

Удивляясь галопу

Кочевых табунов,

Хоронили Европу,

К ней любовь поборов.

Сколько раз хоронили,

Славя конскую стать,

Шею лошади в мыле.

И хоронят опять.

Но полощутся флаги

На судах в тесноте,

И дрожит Копенгаген,

Отражаясь в воде,

И блестят в Амстердаме

Цеховые дома,

Словно живопись в раме

Или вечность сама.

Хорошо на педали

Потихоньку нажав,

В городок на канале

Въехать, к сердцу прижав

Не сплошной, философский,

Но обычный закат,

Бледно-жёлтый, чуть жёсткий,

Золотящий фасад.

Впрочем, нам и не надо

Уезжать никуда,

Вон у Летнего сада

Розовеет вода,

И у каменных лестниц,

Над петровской Невой,

Ты глядишь, европеец,

На закат золотой.

* * *

Я в плохо проветренном зале

На краешке стула сидел

И, к сердцу ладонь прижимая,

На яркую сцену глядел.

Там пели трёхслойные хоры,

Квартет баянистов играл,

И лебедь под скорбные звуки

У рампы раз пять умирал.

Там пляску пускали за пляской,

Летела щепа из-под ног –

И я в перерыве с опаской

На круглый взглянул потолок.

Там был нарисован зелёный,

Весь в райских цветах небосвод,

И ангелы, за руки взявшись,

Нестройный вели хоровод.

Ходили по кругу и пели.

И вид их решительный весь

Сказал нас, что ждут нас на небе

Концерты не хуже, чем здесь.

И господи, как захотелось

На воздух, на волю, на свет,

Чтоб там не плясалось, не пелось,

А главное, музыки нет!

* * *

Танцует тот, кто не танцует,

Ножом по рюмочке стучит,

Гарцует тот, кто не гарцует, –

С трибуны машет и кричит.

А кто танцует в самом деле,

И кто гарцует на коне,

Тем эти пляски надоели,

А эти лошади – вдвойне!

* * *

Но и в самом лёгком дне,

Самом тихом, незаметном,

Смерть, как зёрнышко на дне,

Светит блеском разноцветным.

В рощу, в поле, в свежий сад,

Злей хвоща и молочая,

Проникает острый яд,

Сердце тайно обжигая.

Словно кто-то за кустом,

За сараем, за буфетом

Держит перстень над вином

С монограммой и секретом.

Как черна его спина!

Как блестит на перстне солнце!

Но без этого вина

Вкус не тот, вино не пьётся.

* * *

Два лепета, быть может бормотанья,

Подслушал я, проснувшись, два дыханья.

Тяжёлый куст под окнами дрожал,

И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал.

Шли капли мимо, плакали на марше,

Был мальчик мал,

 куст был намного старше,

Он опыт свой с неведеньем сличил

И первым звуками мальчика учил.

Он делал так: он вздрагивал ветвями

И гнал их вниз, и стлался по земле,

А мальчик тоже пробовал губами,

И выходило вроде «ле-ле-ле»

И «ля-ля-ля». Но им казалось: мало!

И куст старался, холодом дыша,

Поскольку между ними не вставала

Та тень, та блажь, по имени душа.

Я тихо встал, испытывая трепет,

Вспугнуть боясь и лёгкий детский лепет,

И лепетанье листьев под окном –

Их разговор на уровне одном.

* * *

То, что мы зовём душой,

Что, как облако, воздушно

И блестит во тьме ночной

Своенравно, непослушно

Или вдруг, как самолёт,

Тоньше колющей булавки,

Корректирует с высот

Нашу жизнь, внося поправки;

То, что с птицей наравне

В синем воздухе мелькает,

Не сгорает на огне,

Под дождём не размокает,

Без чего нельзя вздохнуть,

Ни глупца простить в обиде;

То, что мы должны вернуть,

Умирая, в чистом виде, –

Это, верно, то и есть,

Для чего не жаль стараться,

Что и делает нам честь,

Если честно разобраться.

В самом деле хороша,

Бесконечно старомодна,

Тучка, ласточка, душа!

Я привязан, ты – свободна.

* * *

Какая разница,

Чем мы развлечены:

Стихов нескладицей?

Невнятицей волны?

Снежком, нелепицей?

Или, совсем как встарь,

Стеклянной пепельницей,

Жёлтой, как янтарь?

Мерцаньем полнится

И тянется к лучам…

Имел я, помнится,

Внимание к вещам.

И критик шёлковый

Обозначал мой крен:

Ларец с защёлками

И Жан Батист Шарден.

Всё это схлынуло.

Стакан, графин с водой

Жизнь отодвинула

Как бы рукой одной.

Смахнула слёзы с глаз,

Облокотясь на стол.

И разговор у нас

Совсем иной пошёл.

* * *

Среди знакомых ни одна

Не бросит в пламя денег пачку,

Не пошатнётся, впав в горячку,

В дверях, бледнее полотна.

В концертный холод или сквер,

Разогреваясь понемногу,

Не пронесёт, и слава богу,

Шестизарядный револьвер.

Я так и думал бы, что бред

Все эти тени роковые,

Когда б не туфельки шальные,

Не этот, издали, привет.

Разят дешёвые духи,

Не хочет сдержанности мудрой,

Со щёк стирает слёзы с пудрой

И любит жуткие стихи.

РАЗГОВОР

Мне звонят, говорят: – Как живёте?

– Сын в детсаде. Жена на работе.

Вот сижу, завернувшись в халат.

Дум не думаю. Жду: позвонят.

А у вас что? Содом? Суматоха?

– И у нас, – отвечает, – неплохо.

Муж уехал, – Куда? – На восток.

Вот сижу, завернувшись в платок.

– Что-то нынче и вправду не топят.

Или топливо к празднику копят?

Ну и мрак среди белого дня!

Что-то нынче нашло на меня.

– И на нас, – отвечает, – находит.

То ли жизнь в самом деле проходит,

То ли что… Я б зашла… да потом

Будет плохо. – Спасибо на том.

* * *

Он встал в ленинградской квартире,

Расправив среди тишины

Шесть крыл, из которых четыре,

Я знаю, ему не нужны.

Вдруг сделалось пусто и звонко,

Как будто нам отперли зал.

– Смотри, ты разбудишь ребёнка! –

Я чудному гостю сказал.

Вот если бы лёгкие ночи,

Весёлость, здоровье детей…

Но кажется, нет средь пророчеств

Таких несерьёзных статей.

* * *

Когда тот польский педагог,

В последний час не бросив сирот,

Шёл в ад с детьми и новый Ирод

Торжествовать злодейство мог,

Где был любимый вами бог?

Или, как думает Бердяев,

Он самых слабых негодяев

Слабей, заоблачный дымок?

Так, тень среди других теней,

Чудак, великий неудачник.

Немецкий рыжий автоматчик

Его надёжней и сильней,

А избиением детей

Полны библейские преданья,

Никто особого вниманья

Не обращал на них, ей-ей.

Но философии урок

Тоски моей не заглушает.

И отвращенье мне внушает

Нездешний этот холодок.

Один возможен был бы бог,

Идущий в газовые печи

С детьми, подставив зло под плечи,

Как старый польский педагог.

ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ

В одной из улочек Москвы,

Засыпанной метелью,

Мы наклонялись, как волхвы,

Над детской колыбелью.

И что-то, словно ореол,

Поблёскивало тускло,

Покуда ставились на стол

Бутылки и закуска.

Мы озирали полумглу

И наклонялись снова.

Казалось, щурились в углу

Телёнок и корова.

Как будто Гуго ван дер Гус

Нарисовал всё это:

Волхвов, хозяйку с ниткой бус,

В дверях полоску света.

И вообще такой покой

На миг установился:

Не страшен Ирод никакой,

Когда бы он явился.

Весь ужас мира, испокон