Евреи в жизни одной женщины (сборник) - Людмила Загоруйко

Дама не понимала. Она была не чуткая и прилипчивая. От неё пахло несвежим телом. Дама уже не выбирала слова, напрямую требуя сократить вступительную часть и немедленно перейти к решительным действиям. Ведь не дети. Слишком засиделись вдвоём мужчина и женщина. Но Степанову не нужна была лишняя суета. За столиком началась лёгкая перепалка. Степанов резко встал и зашагал уже путаным нестройным шагом к улицам свободы. Она, дама, его настигла. Катерина видела, как дама перегородила ему дорогу, потом пошла, почти побежала, как он выскользнул из её цепких рук, зло тряхнул седым чубом, отбился. Дама вернулась допить пиво, не пропадать же добру, ещё немного посидела, горько уставившись в мутный бокал, наконец, исчезла.

– Женюсь – ещё издали, завидев Катерину, кричал Степанов. Это означало: мужик ожил.

– Ты сегодня некрасивая – мрачно говорил он и отворачивался. Значит, из Америки пришли плохие вести. Может, звонила Любка, как обычно, упрекала за пьянку и неприкаянность. Голос жены был совсем близко, будто Любка допекала его совсем рядом, и их обжитый когда-то дом откликался на голос хозяйки, на мгновение оживал. Степанов легко переходил на знакомую волну, по традиции отбивался и оправдывался. В конце концов, он не выдерживал бури и натиска, посылал Любку и там, за океаном, раздавался знакомый вздох, потом следовал щелчок брошенной в сердцах трубки и разговор обрывался. Степанов шёл тогда на террасу, натыкался на Катерину, недовольно бурчал.

– Ничего, сейчас выпьет, и ты похорошеешь – добродушно подсмеивались приятели Степанова. Со временем, измеряющимся в два-три пивных бокала, он теплел. Ни вечный хмель, ни шумное застолье, где все вместе и каждый сам по себе, не стирали с его лица тяжесть дум о них, его американцах. Он был здесь и там, больше там, чем здесь. Глубокая, щемящая тоска по семье, бывало, выливалась наружу. На день рождение хозяйки магазина он пришёл весь в белом, с огромным букетом цветов: одинокий парус на гребне людской волны. Его приняли радушно и оценили старания и галантность. Воодушевлённый успехом, комплиментами и всеобщим вниманием, он мужественно произнёс вступительную речь и вдруг расплакался, скомкав торжественную часть, и сбежал, так и не приступив к рассмотрению «дела по сути», то есть прямо из-за обильно накрытого стола. Ели и пили без него, но ждали. Он так и не вернулся, наверное, заливал своё горе в кабачке где-нибудь поблизости. Так было проще.

Американец

Тема Америки и пресловутая рюмка сблизили его с человеком по прозвищу Американец. Вдвоём они просиживали на террасе часами. Пили много, мгновенно обрастая нахлебниками, среди которых была колоритная фигура суетливой тёти Нюры. Она всегда приходила на террасу с огромными, раздутыми, как мячи, авоськами, атрибут, до боли в сердце напоминающий сладкие совковые времена очередей, дешёвой водки и безоблачной жизни в дружном коллективе соседей и сотрудников. Что Нюра носила в авоськах, никто не знал. Предполагалась, она торгует на улице остатками своего былого добра. Торговля, по-видимому, шла плохо, авоськи никогда не худели.

У Нюры были всегда пустой карман, дрожащие руки, причёска «аля седые клочья», сиплый голос и торопливая, убегающая манера разговора. Компанию своих любимцев Нюра чуяла нюхом. Она появлялась почти сразу за ними, шла, как самка, на призывный голос самца, семенила, мелко и часто перебирая ногами, не дай бог пропустить событие. Нюра засиживалась с ухажёрами до густой темноты, всегда громко ревновала всю мужскую компанию, защищая её телом и словом даже от случайного постороннего женского взгляда. На вид ей было лет 60–65. Трепетный любовный лепет в устах пожилой изношенной дамы звучал даже не двузначно, просто невпопад. Как будто в театре кукол Красная Шапочка и Волк перепутали тексты. Но мужчины, как ни странно, проникались, молчаливо одобряли и делились стопкой. А это уже подвиг с их стороны и знак высочайшего признания, потому что водки, как известно, всегда мало и её надо беречь. На преданную Нюру это правило не распространялось. На свою бесплатную стопку, почти фронтовую стопку, она всегда могла рассчитывать. Заслужила. Через час застолья милая компания теряла более или менее благопристойный облик. Мужики расслаблялись, говорили комплименты и лёгкие пошлости девчонкам официанткам, получали от них нагоняй, смеялись, капризничали, заходили по новому кругу в заигрываниях, полу игривых полу отеческих. Потом приходил момент перелома. Несли бред. Когда из бреда уходили мат и оставались только односложные междометия, напоминающие мычанье, компания распадалась, разбредалась кто куда, но не по дорожкам, а напрямик, через кусты.

Американец на террасе слыл человеком-легендой местного масштаба. Девчонки рассказали Катерине его историю. У Американца, несмотря на прозвище, были простая русская фамилия и имя. Несколько лет он работал за океаном. Потом вернулся к семье и оказался не у дел. Он не стал судиться за пресловутый «квадратный метр» и отступил. Оставшись на улице, Американец рассудительно отнёс тяжко заработанные деньги на депозит, но запутался или по дороге в банк много принял, значит, не совсем соображал, выбрал вклад, ещё больше усложнивший его жизнь. Всю сумму и проценты получить в банке можно было единожды, и он остался в ожидание окончания депозитного срока и чего-то ещё на террасе и в квартире холостяка-приятеля. Словом, застрял на год или два. Приятель был хлипкий и совсем потерянный. Он относился к своему подопечному, как к ребёнку: ругал, кормил собственноручно приготовленными обедами, вытаскивал из скандальных историй, в которые слабохарактерный друг постоянно попадал.

Сначала Американец не растерялся, взял под депозит кредит и благополучно пропил его на террасе в окружении свиты многочисленных нахлебников. Тут-то и возник печальный образ тёти Нюры с авоськами и прижатыми к сердцу руками в порыве любовных излияниях. Но деньги быстро закончились, за ними исчезли нахлебники. Остались самые нахальные и самые преданные, не то друзья по несчастью, не то братья по духу.

Хозяйка магазина и девчонки быстротечность момента ускорили. Если нет препятствий и человек добряк, то почему бы и не воспользоваться. Нюра была из самых безденежных прихлебателей. Она страстно сжимала в руках помятые две гривны и была уверена, что за них можно напоить компанию. Две гривны котировались как входной билет.

Американец – видный высокий красавец-блондин, был даже не помятый, просто сильно потёртый как искусственно состаренная дорогая вещь. Девчонки вздыхали и вкрадчиво нашёптывали Катерине, что если бы она появилась на террасе раньше, то Американец не поскупился и свозил её на Кипр или в Египет. Катерина бровью не повела, ничем свою заинтересованность не высказала, но текст отметила и невзначай, наперекор очевидному, стала приглядываться. И хотя было уже безнадёжно поздно, Американец давно перешагнул размытую черту, стирающую грань между любителем спиртного и профессионалом, фантазия её слабо, но разыгралась, вернее она её в себя впустила и в глубине тихо лелеяла. Но это потом. А поначалу он её явно раздражал.

На набережной зацвели липы. Манящий сладкий их запах плыл по городу, растворяясь в зное и речной влаге. К запахам примешивался цвет. Ещё ярко и сочно зеленела в скверах трава, бледно и нежно цвели глициния и акация. Лето и солнце, как профессиональные парфюмеры, смешивали и расставляли акценты, от чего воздух, как дорогой коктейль, был насыщен, густ и даже вкусен. К цвету и запаху добавлялся звук. Ещё звучали сложно-барочные соловьиные трели, уверенно солировали хозяева летнего неба нарядные, во фраках, ласточки. Дождь, как заключительный аккорд, снимал напряжение знойных дней, и город разрешался от бремени, блестел бриллиантами капель и поражал замысловатой роскошью шелковистых травянисто-цветочных ковров. Ночью за окнами грохотала непреклонная гроза.

Тихое воскресное утро изначально предполагало посещение храма. Катерина, серьёзная и собранная, вошла в его двери и остановилась у иконы Божьей Матери. Пришли тихие минуты одиночества среди толпы. Она не прислушивалась к словам священника, для неё существовали, как код и знак, только звуки его монотонного голоса и торжественность церковных песнопений хора. Они поднимали и воскрешали в ней нечто, чего она не могла обозначить словами и мыслью, от чего становилось необъяснимо хорошо, как бывает, когда смотришь на неприхотливый букет васильков.

Домой не хотелось, и она пошла к набережной, к липам, воде и солнцу. На одной из городских лавочек сидел Американец. Катерина заколебалась, сейчас ей меньше всего хотелось таких встреч, но он уже поднялся, предлагая присесть рядом, и она не отказалась. Как ни странно – выглядел он трезвым или таким действительно был. Он не искал темы для разговора, и разговора как такового не было вовсе. Катерина молча выслушала монолог. Он был женат дважды. Первая жена сбежала куда-то в Европу. Их общая дочь благополучно осела во Франции. Адреса её он не знает. Второй брак увенчался двумя детьми и разводом. Потом он заговорил об Америке, но она его уже не слушала.