Содом и умора - Константин Кропоткин

— Да, Герочка такой, — мечтательно вздохнул Марк.

— Я видел его в «Макаке», — осторожно начал я.

— Надо же, как тесен мир, — Марк притворился, что удивлен.

— Тогда его звали Даниилом, — добавил я.

— С кем не бывает, — беспечно сказал Марк.

— С ним был Родик-модельерша. Помнишь его? — я выразительно посмотрел на Марка.

— Кого? Эту расфуфыренную жирную клушу? У которой золотых колец, больше чем пальцев? — презрительно переспросил Марк. — Нет, не помню.

Однажды в клубе Родик приревновал Марка к дежурному «спутнику жизни» (кстати, совершенно безосновательно) и располосовал конкуренту лицо. Марк в долгу не остался. Раны драчуны зализывали уже на улице, дружно браня расторопных охранников. Правда, друзьями они после этого не стали: для дружбы у Марка и Родика были слишком схожие вкусы.

— Так вот, — продолжил я. — Золота у «клуши» теперь нет. Укатились вместе с аполлоном. Бедный Родик потом целый месяц ходил в темных очках.

— Зачем? — вытаращился Марк.

— Твой Герман ему глаз подбил, дурень! — разозлился я. — Он — криминальный элемент! По нему тюрьма плачет!

— Но я не ношу золота, у меня на него аллергия, — растерянно сказал Марк.

— Прячетесь что-ли? — в дверном проеме появился марусин аполлон.

Он улыбался во все незапломбированные зубы, но от его улыбки мне сделалось нехорошо. Холодно. Потому наверное, что рот улыбался, а глаза — нет.

— Герочка, — жалобно сказал Марк. — Рыжик говорит, что ты преступник. Это правда?

— Чего? — римский нос изогнулся птичьим клювом, а глаза сузились до щелочек.

— Вот Рыжик говорит, что ты золотые кольца воруешь, а я не верю, — звенящим голосом пояснил Марк.

Вместо ответа Герман-Даниил схватил меня за рубаху и начал трясти, будто я — усыпанное зрелыми яблоками дерево, а он — голодный путник.

— Да, я тебя сейчас… — задышал он мне в лицо.

Пахло, надо сказать, приятно — зубной пастой, а еще каким-то одеколоном. Его запах был знакомым, но вспомнить название я не успел: красавцу-недомерку быстро надоело играть в голодающего путника и он, сцепив руки на моей шее, перешел к роли Геракла — удушителя гидры.

Гидра попалась квелая. Немного поизвивавшись, я расслабился и, закатив глаза к потолку, экспромтом сочинил что-то вроде молитвы.

«Господи, прости мне мои прегрешения!» — сказал себе я, готовясь к скорой встрече с ангелами и заоблачному ПМЖ. В голове запиликали скрипочки, а в глазах начало темнеть…

Потом загудел колокол. Конечно, никакого колокола не было, но звук, который издала сковородка, припечатавшись к голове Германа-Даниила, получился очень похожим на колокольный — густой, тягучий.

— Ты сделал мне больно! — сказал Марк, занося сковородку для нового удара.

…Со смотрин я вернулся в драной рубахе и синяками на шее, но вполне довольный, исходом дела. Герман, он же Даниил, он же Аполлон Бельведерский и Властелин чужих колец, отведав марусиного гнева, покинул поля боя в куда более плачевном виде.

— Нет, этого так оставлять нельзя, — подбоченился Кирыч.

— Синяки припудрить можно, и ничего не будет видно! — сказал я, вообразив, что Кирыч, пылая местью, собрался разметать аполлоновы клочки по закоулочкам.

— Съезжаться надо, — разочаровал меня он. — Иначе какой-нибудь тип Марка точно убьет.

— Его убьешь! — сказал я, вспомнив, как ловко наш друг обращается со сковородками.

— Кыс-кыс-кыс, — Марк не унимался.

— Не гоморра, а умора, — раздраженно сказал Кирыч. — Один за кошками бегает, другой ворон считает. Так мы до завтра не управимся.

Кирыч ворчал больше для проформы — на улице осталось только два предмета, подлежащих транспортировке. Во-первых, тюк с кастрюлями. Во-вторых, гипсовый Аполлон. Его рукастая копия наверняка обирала сейчас несчастных мужчин, желающих вечной любви за 120 долларов, а он стоял возле подъезда, как часовой рядом с Мавзолеем. Ветер дул изо всех сил, но Аполлон лишь слегка покачивался на неровностях асфальта, сохраняя горделивую осанку и лицо — глупое и чванное.

— Ты уже битый час пялишься на это чучело, — сказал Кирыч, примериваясь к кастрюлям.

— В хороших руках и чучело может стать человеком, — парировал я, понимая, что это всего лишь фигура речи.

Статуя, кое-как сляпанная безвестным ремесленником, вряд ли украсила бы собой даже парк культуры и отдыха, не говоря уже о квартире, которую я задумал превратить в изящную бонбоньерку. Для этой цели был куплен гобелен из конского волоса с вытканным на нем знаком «инь-янь» и две кожаные рамы цвета меди. Чванно-глупый Аполлон с ними никак не гармонировал.

— В крайнем случае, статую можно как вешалку пользовать, — предложил Кирыч, как всегда безошибочно угадывая ход моих мыслей. — Пальто вешать все равно некуда.

Я просиял:

— Мы сделаем вот что! Выкрасим парня в синий цвет, а на голову ему напялим бейсболку. В таком виде у него есть хоть какие-то шансы сойти за произведение искусства. «Поп-арт» — это, кажется, так называется.

— Попа-чего? — переспросил Кирыч.

— Ничего! — заворчал из кустов Марк. У него просыпается рысий слух, когда слушать ему не положено. — Ничего подобного! Красить мальчика никто не будет. Он больших денег стоит.

— Тогда другой мальчик будет ночевать на улице, — ласково сказал я.

— Кто это? — Марк высунул из зарослей всклокоченную голову.

— Да, есть тут один, — все также сахарно продолжил я. — «Кошколюб». Его друзья уже все вещи перетаскали, чуть не надорвались, а он все в кустах сидит. Счастье изловить никак не может! А как его поймает, так будет своего истукана караулить, чтобы злые люди не уперли. У его друзей сил на истукана нет, а сам он эдакую красотищу ни за что не унесет — кишка тонка.

Дальше я хотел сообщить про удивительную гармонию, с которой телесная слабость Марка соединяется с немочью душевной, но не успел. Марк выскочил из кустов, как пробка из бутылки, и, обхватив Аполлона за туловище, попытался его поднять. Со стороны это напоминало борьбу муравья с соломинкой. Силы были неравны — статуя выскользнула из его объятий и, пошатавшись, грохнулась в кусты. Треск веток сменился истошными воплями, и на нас скакнула молния. Да! Обыкновенная молния. Кофейного цвета с черными подпалинами. Сиамка, решив, что ее убивают, кричала благим матом. Если бы за истязание животных людям давали тюремные сроки, то уже за эти вопли нам присудили бы пожизненное заключение.

Пометавшись у нас под ногами и не найдя убежища, кошка рванула в подъезд — именно туда, куда Марк собирался тащить ее силой.

— Мальчик мой! — причитал Марк над Аполлоном, развалившемся на куски.

— Был мальчик и весь вышел, — сказал Кирыч, глядя на гипсовую труху.

— В таком виде Аполлон мне нравится больше, — признался я, отправляясь в новый дом.

Жаль, муркиной сознательности не хватило, чтобы исполнить все пункты марусиного плана. Распахнутую дверь нашей квартиры кошка проигнорировала — сиганула куда-то выше и теперь мяукала в темноте над нашими головами.

Марк застыл, не решаясь переступить порог нашего нового жилища.

— Ну, чего ты? — спросил я, собираясь закрыть дверь и отдохнуть, наконец, после тягот сегодняшнего дня.

Марк нервно повел плечами и, будто решившись на что-то очень важное, махнул рукой.

— Ах, все это предрассудки, — сказал он и сделал шаг.

— Добро пожаловать в ад! — сказал Кирыч.

— Жилищный кооператив «Содом и умора», — поправил я и запер дверь на ключ.

ЧАШКА

Бабка изо всех сил тряхнула голубыми кудрями, вставная челюсть выпала и, лягушкой заскакав по полу, проквакала:

— Рыжик…

Я вздрогнул и проснулся.

— …я чашку разбил. Старую, с петушком, — сказал Марк, устроившись на краю кровати. — Думаю, сварю-ка я кофейку. Потянулся за банкой, а чашка — бац — и упала. Я думал, у меня инфаркт будет. Послушай, как сердце стучит?

Лицо Марка, как всегда, излучало безмятежную уверенность, что все сделанное им — промысел Божий.

За 30 лет, которые Марк прожил на этом свете, он никогда ни за что не отвечал. Всегда находились люди, которые его утешат, накормят и защитят в случае нужды. Вначале его пасла мама, потом опекали подруги, а когда он вдруг понял, что неравнодушен к мужчинам, этот крест пришлось нести нам — мне и Кирычу.

Туман в моей голове мигом рассеялся. Ад, опрометчиво обещанный Кирычем, явился без промедления.

Чашку, которую расколотил Марк, Кирыч получил в незапамятные времена в подарок от матери. Сейчас в такие наливают капуччино, а тогда — лет двадцать назад — из них пили чай. «Страшная, как моя жизнь», — сказал про нее однажды Марк. Выглядела она и впрямь, не особенно привлекательно. Ручка надтреснута, красный петух на боку вылинял до неразборчивого пятна…