Фотосинтез - Вера Полозкова

Был причастен к тайнам и чудесам,

А потом отпустил рукав и сказал «я сам», -

Тот отбрасывается прочь центробежной силой

Прямо под ноги

беспокойным

бродячим

псам.

Рассчитай меня, Миша.

Рассчитай меня, Миша. Ночь, как чулок с бедра,

Оседает с высоток, чтобы свернуться гущей

В чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей

Бармену за стойкой, что ей пора,

И, как правило, остающейся до утра.

Её еле хватило на всю чудовищную длину

Этой четверти; жаль, уже не исправить троек.

Каждый день кто-то прилепляет к ее окну

Мир, похожий на старый выцветший полароид

С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет,

Оставляет и оставляет ее одну.

Миша, рассчитай ее. Иногда она столько пьёт,

Что перестает ощущать отчаянье или голод,

Слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд,

Звук, с которым срывается в небо голубь,

Гул, с которым садится во Внукове самолёт.

Вещи, для которых все еще нет глаголов.

Мама просит меня возвращаться домой до двух.

Я возвращаюсь после седьмого виски.

В моем внутреннем поезде воздух горяч и сух,

Если есть пункт прибытия – путь до него неблизкий,

И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух

С яростного русского на английский.

Там, за баром, укрывшись, спрятав в ладони нос,

Мальчик спит, в драных джинсах, худ, как военнопленный.

В этом городе устаешь и от летних гроз, -

Был бы Бог милосерд – заливал бы монтажной пеной.

Рассчитай меня, Миша. Меня и мой постепенный,

Обстоятельный,

предрассветный

хмельной

невроз.

5 июля 2008 года.

"Полбутылки рома, два пистолета..."

Полбутылки рома, два пистолета,

Сумка сменной одежды - и всё готово!

Вот оно какое наше лето...

Вообще ничего святого!

Нет! Я против вооружённого хулиганства,

Просто с пушкой слова доходчивее и весче!

Мне 25. Меня зовут Фокс - я гангстер,

Я объясняю людям простые вещи -

Мол, вот это мое. И это мое. И это.

Голос делается уверенный, возмужалый.

И такое оно прекрасное, наше лето.

Мы когда умрем, поселимся в нем, пожалуй.

---

Яше

Вот когда мы бухали, плакали или грызлись -

Выделялось какое-то жизненно важное вещество.

Нам казалось, что это кризис.

На деле, кризис -

Это ни страдать, ни ссориться, ничего.

Раньше было мало ответов; теперь не стало самих вопросов.

Мониторы, турбины, кнопочки вправо-влево, вперед-назад.

Как все это заставить летать, отбросив

Смысл жизни, которому - здравствуйте, друг Иосиф, -

Ни прислать ребяток,

ни сунуть денег,

ни приказать?

23 июня 2008 года

Грейс

Когда Стивен уходит, Грейс хватает инерции продержаться двенадцать дней.

Она даже смеется – мол, Стиви, это идиотизм, но тебе видней.

А потом небеса начинают гнить и скукоживаться над ней.

И становится все темней.

Это больше не жизнь, констатирует Грейс, поскольку товаровед:

Безнадежно утрачивается форма, фактура, цвет;

Ни досады от поражений, ни удовольствия от побед.

Ты куда ушел-то, кретин, у тебя же сахарный диабет.

Кто готовит тебе обед?

Грейси продает его синтезатор – навряд ли этим его задев или отомстив.

Начинает помногу пить, совершенно себя забросив и распустив.

Все сидит на крыльце у двери, как бессловесный большой мастиф,

Ждет, когда возвратится Стив.

Он и вправду приходит как-то – приносит выпечки и вина.

Смотрит ласково, шутит, мол, ну кого это ты тут прячешь в шкафу, жена?

Грейс кидается прибираться и мыть бокалы, вся напряженная, как струна.

А потом начинает плакать – скажи, она у тебя красива? Она стройна?

Почему вы вместе, а я одна?..

Через год Стивен умирает, в одну минуту, "увы, мы сделали, что смогли".

Грейси приезжает его погладить по волосам, уронить на него случайную горсть земли.

И тогда вообще прекращаются буквы, цифры, и наступают одни нули.

И однажды вся боль укладывается в Грейс, так, как спать укладывается кот.

У большой, настоящей жизни, наверно, новый производитель, другой штрих-код.

А ее состоит из тех, кто не возвращается ни назавтра, ни через год.

И небес, работающих

На вход.

19-20 июня 2008 года.

От меня до тебя

От меня до тебя

Расстояние, равное лучшей повести

Бунина; равное речи в поиске

Формулы; равное ночи в поезде

От Пiвденного до Киевского вокзала.

Расстояние, равное «главного не сказала».

Я много езжу и наедаюсь молчаньем досыта.

Мне нравится быть вне адреса и вне доступа.

Я представляю тебя, гундосого,

В царстве бутылок, шторок, железных прутьев, -

Спящим в купе, напротив.

Это, собственно, все, что есть у меня живого и настоящего.

Ни почтового ящика, столь навязчивого, ни вящего

Багажа; я передвигалась бы, будто ящерка

Век, без точки прибытия, в идеале.

Чтобы стук и блики на одеяле.

Это суть одиночества, сколь желанного, столь бездонного.

Это повод разоблачиться донага,

Подвести итоги посредством дольника,

Ехать, слушать колеса, рельсы, частоты пульса.

Чтобы ты прочел потом с наладонника

И не улыбнулся.

Чтобы ты прочел, заморгав отчаянно, как от острого,

От внезапного, глаз царапнувшего апострофа,

Как в je t’aime.

Расстояние как от острова и до острова,

Непригодных ни для рыбалок, ни для охот.

Все маршруты лежат в обход.

Чёрный квартал

Майки, послушай, ты ведь такая щёлка,

Чтобы монетка, звякнув, катилась гулко.

Майки, не суйся в эти предместья: чёлка

Бесит девчонок нашего переулка.

Майк, я два метра в холке, в моей бутылке

Дергаясь мелко, плещется крепкий алко, -

Так что подумай, Майк, о своем затылке,

Прежде чем забивать здесь кому-то стрелки;

Знаешь ли, Майки, мы ведь бываем пылки

По отношенью к тем, кому нас не жалко.

Знаю, что ты скучаешь по мне, нахалке.

(Сам будешь вынимать из башки осколки).

Я узнаю тебя в каждой смешной футболке,

Каждой кривой ухмылке, игре-стрелялке;

Ты меня - в каждой третьей курносой тёлке,

Каждой второй язвительной перепалке;

Как твоя девочка, моет тебе тарелки?

Ставит с похмелья кружечку минералки?..

Правильно, Майки, это крутая сделка.

Если уж из меня не выходит толка.

Мы были странной парой - свинья-копилка

И молодая самка степного волка.

Майки, тебе и вправду нужна сиделка,

Узкая и бесстрастная, как иголка:

Резкая скулка, воинская закалка.

Я-то как прежде, Майки, кручусь как белка

И о тебе планирую помнить долго.

Видимо, аж до самого

катафалка.

Nevermore

Полюбуйся, мать, как тебя накрывает медь,

вместо крови густая ртуть, и она заполняет плоть;

приходилось тебе когда-нибудь так неметь,

так не спать, не верить, взглянуть не сметь

на кого-нибудь?

глянь-ка, волчья сыть, ты едва ли жива на треть,

ты распорота, словно сеть, вся за нитью нить;

приходилось тебе о ком-нибудь так гореть,

по кому-то гнить?

ну какая суть, ну какая божия благодать?

ты свинцовая гладь, висишь на хребте, как плеть;

был ли кто-нибудь, кем хотелось так обладать

или отболеть?

время крепко взялось калечить, а не лечить –

ты не лучше ничуть, чем рухнувшая мечеть.

был ли кто-то, чтоб ладно выключить – исключить,

даже не встречать?..

был ли кто, чтоб болела память, преснела снедь,

ты ходила, как тать, и не различала путь –

ни врагу пожелать, ни близкому объяснить –

и молиться больше так не суметь

никогда-нибудь.

Backspace

И катись бутылкой по автостраде,

Оглушенной, пластиковой, простой.

Посидели час, разошлись не глядя,

Никаких "останься" или "постой";

У меня ночной, пятьдесят шестой.

Подвези меня до вокзала, дядя,

Ты же едешь совсем пустой.

То, к чему труднее всего привыкнуть -

Я одна, как смертник или рыбак.

Я однее тех, кто лежит, застигнут

Холодом на улице: я слабак.

Я одней всех пьяниц и всех собак.

Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,

Что, похоже, дело мое табак.

Я бы не уходила. Я бы сидела, терла

Ободок стакана или кольцо

И глядела в шею, ключицу, горло,

Ворот майки - но не в лицо.