Москва акунинская - Мария Беседина

Для Сеньки Скорикова («Любовник Смерти») Москва, наоборот, — родные края. Несмотря на столичное происхождение этого персонажа, в нем есть что-то от трогательного чеховского Ванюшки, посылавшего просьбу о помощи «на деревню дедушке», — так старательно пытался искалечить мальчику жизнь «дядька, гад брюхатый», «державший впроголодь» и нещадно эксплуатировавший будущего беглеца с Сухаревки на Хитровку: «Папаша приказчиком служил при большом табачном магазине. Жалованье имел хорошее, табак бесплатно. В малолетстве Сенька всегда одет-обут был. Как говорится, брюхо сыто и рожа мыта…

…Брату Ваньке повезло, его взял к себе мировой судья Кувшинников, что у папаши всегда английский табак покупал. У судьи жена была, а детей не было, вот он Ванятку и забрал, потому что маленький и пухленький. А Сенька-то уже большой был, мосластый, судье такой без интересу. И забрал к себе Сеньку двоюродный дядька Зот Ларионыч на Сухаревку».

Автор намеренно не расставляет акценты, но сразу становится ясно: не встреться на пути Сеньки, заблудившегося в «джунглях» большого города, Эраст Фандорин и его верный камердинер Масахиро (Маса), этот чистый, наивный, несмотря на профессию воришки, симпатичный паренек наверняка превратился бы в жестокого отморозка, словно сошедшего со страниц Гиляровского, — роман «Любовник Смерти» едва ли не больше остальных насыщен описаниями «бандитских рож, кошмарных оборванцев, напомаженных щеголей с убегающим взглядом».

Активную симпатию вызывает и жизненная история другого акунинского персонажа — Анисия Тюльпанова («Пиковый валет», «Декоратор»).

Карьера Тюльпанова, упустившего во время облавы революционерку, необходимость нянчить душевнобольную сестру Соню не позволяет надеяться, что бедолага станет героем романтической истории. Подробности нищенского жития Анисия достаточно неэстетичны: «Домик, доставшийся от тятеньки-дьякона, располагался на огородах Покровского монастыря, у самой Спасской заставы.

По Пустой улице, через Таганку, мимо недоброй Хитровки, на службу в Жандармское управление было Анисию целый час ходу. А если, как нынче, приморозит, да дорогу гололедом прихватит, то совсем беда — в драных штиблетах и худой шинелишке не больно авантажно выходило» («Пиковый валет»). Маленький господин Тюльпанов в буквальном смысле «вышел из гоголевской «Шинели», и даже в забавной истории о том, как его предок получил претенциозную фамилию, есть что-то от крестин Башмачкина: «Досталось злосчастное семейное прозвание от прадеда, деревенского дьячка. Когда анисиев родоначальник обучался в семинарии, отец благочинный задумал менять неблагозвучные фамилии будущих церковных служителей на богоугодные. Для простоты и удобства один год именовал бурсаков сплошь по церковным праздникам, другой год по фруктам, а на прадеда цветочный год пришелся: кто стал Гиацинтов, кто Бальзаминов, кто Лютиков. Семинарию пращур не закончил, а фамилию дурацкую потомкам передал.

Хорошо еще, что Тюльпановым нарекли, а не каким-нибудь Одуванчиковым».

Род же Афанасия Степановича Зюкина идет «из крепостных Звенигородского уезда Московской губернии», а сам он, благодаря произошедшей с его предками истории, самой по себе достойной романа, служит при дворе, с гордостью сообщает: «За долгую беспорочную службу при дворе его величества мне пожаловано звание гоф-фурьера. Чин этот относится к 9 классу и соответствует чину титулярного советника, армейского штабс-капитана или флотского лейтенанта» («Коронация»). Этот рафинированный петербуржец не слишком доволен первым впечатлением от древней столицы: «Город оказался еще менее цивилизованным, чем я ожидал, — никакого сравнения с Петербургом. Улицы узки, бессмысленно изогнуты, дома убоги, публика неряшлива и провинциальна. И это при том, что в преддверии ожидаемого высочайшего прибытия город изо всех сил постарался прихорошиться: фасады помыты, крыши свежевыкрашены, на Тверской (это главная московская улица, чахлое подобие Невского) повсюду развешаны царские вензеля и двуглавые орлы. Даже не знаю, с чем Москву и сравнить. Такая же большая деревня, как Салоники». Подобное отношение заносчивых обитателей Северной столицы (и многих иностранных гостей) отмечал еще Михаил Николаевич Загоскин (1789–1852), книги которого, особенно знаменитый «Юрий Милославский», были настоящими бестселлерами XIX в. Вот что он пишет в книге «Москва и москвичи» (эта книга, предшественник популярного журналистского исследования Гиляровского, была впервые опубликована в 1843 г.): «Для большого города необходимо ровное, гладкое место… Посмотрите наш Петербург… А это что такое?.. Горы да буераки!.. То спускаешься вниз, то подымаешься вверх… Никакой симметрии, никакого единообразия, такая пестрота, все как-то разбросано. Церквей очень много, да они все такой безобразной старинной архитектуры!.. Узенькие улицы… Нет, воля ваша, я ожидал увидеть что-нибудь получше этого!.. Конечно, мы, петербургские жители, избалованы, нас трудно чем-нибудь удивить, да я вовсе и не думал удивляться, а полагал, что увижу хоть что-нибудь похожее на столицу… Ну, две-три широкие прямые улицы с трехэтажными домами под одну кровлю, судоходную реку с гранитной набережной…» Впрочем, столичный снобизм не мешает господину Зюкину сразу же по приезде в Москву признать, что кое-какие реалии московской жизни неплохо бы перенять и Петербургу: «К примеру, тоже поставить городовых на перекрестках, чтобы направляли движение экипажей, а то на Невском и набережных бывает истинное столпотворение — ни пройти, ни прей ехать. Неплохо бы также, по московскому обычаю, запретить извозчикам под страхом штрафа ругаться и ездить в немытых колясках».

Перечисленных героев Акунина роднит одно — любовь к Москве, не всегда даже осознанная. Москва для них — целая вселенная, где есть место злу, которое необходимо преодолевать, и добру, которое в этом преодолении помогает. Как бы подчеркивая это, автор, описывая отрицательных персонажей, исподволь дает почувствовать их негативное или попросту равнодушное отношение к городу.

Москва выступает у Акунина в роли некоего пробного камня: способность почувствовать и оценить ее очарование — неизменный признак персонажа положительного или хотя бы нейтрального. Люди жестокие, самовлюбленные, эгоистичные живут в своих собственных вселенных, где нет места такой сентиментальности.

Вот, например, «стальной человек» Григорий Гринберг (Грин) («Статский советник»): «Григорий Гринберг стал Грином в двадцать лет, после очередного побега. Прошел полторы тысячи верст и уже под самым Тобольском угодил в глупую облаву на бродяг. Надо было как-то назваться, вот и назвался. Не в память о прежней фамилии, а в честь Игнатия Гриневицкого, цареубийцы». Подробно описывается его многолетняя планомерная работа над собой, «самовоспитание», в результате которого революционер Грин стал «как дамасская сталь — таким же твердым, гибким, холодным и не подвержен ржавчине». Грин, в одиночку выходящий против толпы погромщиков на защиту своих близких, вызывает уважение, Грин, страдающий на каторге, — сочувствие. Но об этом Акунин говорит в прошедшем времени. А в настоящее время Грин — фанатик идеи, ради отдаленного «светлого будущего» легко перешагивающий как через обычные человеческие слабости, так и через мораль. Убивает единомышленника, заподозренного в измене, равнодушно подставляет другого, несмотря на то что тот искренне предан «Боевой Группе», устраивает теракт, обращается к помощи бандита Козыря, получающего удовольствие от своего «ремесла» («Не пузырься, революция. Налет — дело фартовое, он кислых не любит. Весело надо, на кураже. А кто свинцовую дулю скушает, стало быть, судьба такая. Молодому помирать слаще пряника. Это старому да хворому страшно, а нашему брату все равно что стакан спирта в морозный день укушать — обожжет да отпустит. Вам, бакланам, и делать-то особо нечего, все главное мы с Грином обштопаем»)… Нравственно искалеченный Грин видит в огромном торговом и промышленном городе лишь одно достоинство: «Спрятаться проще всего в большом городе, где никто никого не знает, да и революционно-конспиративная сеть наличествует».

В том же романе возникает ловко манипулирующая людьми Дина, которая считает, что обезображенное лицо освобождает ее от норм морали. Ей безразлична не только Москва, но и реальный мир вообще. «Моя стихия — тень, темнота, тишина», — шелестит этот поистине толкиеновский персонаж. Стоит напомнить, что на Фандорина ее чары не действуют: «Эраст Петрович поднялся с дивана, охваченный ужасом, обидой и разочарованием. Ужас был самым первым из чувств: как могла эта кошмарная особа вообразить, будто он ее домогается!»

Для «самого рискового на всю Москву налетчика», жеманного и жестокого Князя («Любовник Смерти») и его банды — «колоды карт», которым абсолютно безразлично, пытать ли до смерти богатого купца или разгромить сиротский приют, Москва тоже лишь удобное место — тут тебе и охотничьи угодья, и укрытие. Назначая «стык, чтоб Князь с Упырем сами меж собой разобрались, кто кому дорогу уступит», они равнодушны к тому, что их окружает: «С одной стороны, за речкой торчали Воробьевы горы, с другой — Новодевичий монастырь с огородами».