Некрономикон. Аль-Азиф, или Шепот ночных демонов - Абдул аль-Хазред

Пустыня – это бесплодный и жестокий мир, в котором есть место лишь тем существам, которые зародились вместе с ним и которым больше ничего не остается, кроме как существовать в нем. Всякого же вторгшегося в него чужака он встречает грозным натиском всего арсенала своего оружия, и лишь очень немногие способны ему противостоять. Солнце, которое во всех других частях света рождает и ласкает жизнь, здесь безжалостно убивает ее, если она не найдет в себе сил или хитрости противостоять его испепеляющим лучам. Солнце раскаляет землю, и она уподобляется углям пожарища. Солнце раскаляет воздух, и он уподобляется невидимому огню, обжигающему дыхание. Солнце иссушает все вокруг на огромных пространствах, обрекая живое на изнурительные скитания в поисках воды, а нередко – и на смерть от жажды и зноя. Воздух же дрожит и волнуется, искажая и размывая очертания, рождая предательские миражи. Мельчайшая пыль, стоящая в нем, при каждом вдохе проникает глубоко внутрь, вызывая мучительный кашель и удушье, застилает мутной пеленой глаза и, вместе со слепящим солнцем и пляшущим воздухом, делает зрение почти бесполезным, сбивая путника с пути и доводя до отчаяния. Здешний воздух днем почти непригоден для дыхания. Горячий и грязный, он с каждым вдохом наполняет грудь смертоносной пылью, а с каждым выдохом уносит из нее живительную влагу, изнуряя тело жаждой и тяжестью. Жажда преследует здесь все живое, даже если есть возможность ее утолять, ибо проглоченная вода сразу же выходит обратно через кожу. Поэтому животные стараются держаться вблизи источников, тем более что здесь встречается больше растительности. И лишь ящерицы, змеи да черепахи не тяготятся этими бедами. Они, кажется, даже не замечают ни палящего зноя, ни тяжелого воздуха, не ведают ни жажды, ни голода.

Но всем этим не исчерпывается жестокость пустыни. Песок – то, что все время под ногами и от чего некуда деться. Поглотивший огненные лучи солнца, он обжигает даже обутые ноги, которые при каждом шаге утопают в нем, разъезжаясь в разные стороны, так как не находят твердой опоры. Хождение по песку – тяжкий труд, отнимающий все силы, не отнятые еще солнцем и жаждой. При каждом шаге и дуновении ветра песок взмывает вверх, попадая и набиваясь всюду. Он, словно грубая ткань, истирает кожу, образуя на ней язвы, калечит глаза, попадая в них, словно точильный камень истачивает зубы, проникая в пищу. А уж гонимый ветром, становится подобен бичу Шайтаны́, беспощадному и нестерпимому, от которого не спасают ни одежда, ни укрытия. Ветер же, властелин и тиран пустыни, вступив в союз со всеми ее злыми силами, являет здесь подлинно неистовую ненависть ко всему живому. Он преследует всех и всюду, не давая ни пощады, ни передышки, оглушая и ослепляя, унося последние силы и надежды. Если же кто-то осмеливается бросить ему вызов, ярость его становится безграничной, и он превращается в самум…

Самум – есть ли в каких-нибудь далях, высях или глубинах что-то более ужасное? Что-то более неудержимое, неотвратимое и смертоносное? Порождение черных небес и опаленной земли, вырываясь, подобно обезумевшему злу, из само́й преисподней, мчится ошалелым вихрем над стонущими песками с неимоверным воем и свистом. Ужасающие непроглядные тучи песка и праха вздымаются к потемневшему небу зловещей колышущейся стеной. Поверхность, на которой можно стоять, исчезает. Вместо нее появляется бездонный провал из песка и пустоты, бесконечный в глубь и в вышину, бесследно поглощающий все, что в него попадает. Никто не ведает, на какой глубине можно быть погребенным, угодив в этот кошмар. Все вокруг, над головой и под ногами приходит в неистовое движение. Воздух не движется одним потоком, он бешено вращается множеством вихрей во всех направлениях сразу. Сила их столь велика, что поднимает человека над землей, как пушинку. В непроглядной тьме и крутящихся вихрях пропадает всякое чувство направления, и люди порой гибнут лишь потому, что сбиваются с пути в этой безумной пляске стихии. Гонимые же вихрями потоки песка превращаются в самые кровожадные из существ. Они, налетая и набрасываясь со всех сторон, сбивают с ног и опрокидывают, вгрызаются в плоть безжалостными клыками, сжимают горло беспощадными лапами, наваливаются на грудь невообразимой тяжестью, обжигают тело, струясь по нему, словно огненные змеи. Упавшего же в мгновение покрывают толстым слоем, и далеко не каждый может найти в себе силы пробиться затем к свету.

Самум налетает неожиданно, заставая врасплох и не давая опомниться. Он, как страж и властелин своих древних чертогов, зорко и ревностно хранит их от вторжений чужаков, стремящихся проникнуть в его сокровищницы и постичь великие тайны его мира. И горе тому, кто не почувствует его приближения и не успеет вовремя найти спасительного укрытия. Жестока его расправа с дерзновенными, а тем, кому посчастливилось вырваться из его смертельных объятий, глубоко в сердце врезается она грозным предостережением. Многих путников, стремившихся покорить пустыню, поглотило это чудовище. Но оно поглощает не только людей. Оно поглощает целые города и государства, могущественные и ослепительно прекрасные, которые многие века цвели в благоденствии и поражали все иноземье своим великолепием, стирая их с лика земли и погребая под вековыми барханами, оставляя лишь предания, передаваемые от отцов детям, и легенды, начертанные на ветхих пергаментах или высеченные на древних монументах.

Сумерки – это время кирки и заступа, плодотворное время для ищущего. Самое время – с трепетом обнажить новый участок благословенных руин, чтобы при дневном свете неторопливо и вдумчиво обозреть его, добавив к череде потрясающих разум открытий еще одно. Жажда открыть таящееся просыпается в это благодатное время вместе с другими побуждениями и желаниями, угнетенными днем палящим зноем и жаждой телесной. Работа, подобная в дневные часы рабскому труду, сейчас доставляет наслаждение своей легкостью и предвкушением отыскания чего-то, что озарит еще хоть один шаг к очередному прозрению.

Алчность познающего не знает границ и вразумления. Прикосновение к неведомому не побуждает лишь ленивых и праздных, видящих предел чаяний в тишине и сытом довольстве, старательно укрывающихся от ветров перемен. Пытливый же благоговеет перед раскрывающимися ему дверьми в его бездны и лабиринты, жадно ловит его отголоски и, затаив вздох, внемлет древним преданиям. И вот, повинуясь безумному порыву, отрекшись от всего удобного и привычного, уже мчится, не ведая себя, по этим призрачным следам в необозримые дали зловещих и сладостных грез о том самом чем-то, что каждый видит по-своему, порой даже не помышляя о награде отыскать его. Он не заботится о том, как он пройдет этот путь, достанет ли у него на это сил и что уготовано ему в конце. Но именно такие, как он, именно в таких безумных порывах всегда первыми раздвигали рубежи познанного, приподнимая завесы неизведанного, и вели за собой тех, кто предпочитал проторенные пути.

Но приходит ночь…

Она опускается на землю плавно и безмолвно, медленно заполняя нежные бесплотные сумерки своей темной густотой. Она окутывает все вокруг, окончательно поглощая цвета и тени, заливая все предметы одной краской, отчего они то становятся совершенно невидимыми, то вдруг с режущей глаз четкостью проступают на фоне песка, который, кажется, испускает призрачное, едва различимое сияние. Испепеляющее солнце уходит совсем, и его место занимают холодные и далекие ночные светила, которые, словно просыпаясь, неторопливо высыпают на потемневшем небе, как крохотные бриллианты, которые вытряхивают из шкатулки на темно-синий бархат. Их слабый свет, мертвый и призрачный, все-таки освещает и небосвод, и землю, и все вокруг настолько, что можно даже обходиться без факела. Причудливы рисунки, выложенные этими крошечными светящимися зернами. Стоит мысленно соединить их линиями, все небо покрывается сказочными картинами. Причем эти линии и их сочетания можно менять бесчисленное множество раз, и никогда следующий рисунок не повторит ни одного из предыдущих. Этими картинами можно любоваться бесконечно. Они подхватывают и уносят в немыслимые миры волшебных грез, увлекая в невообразимые запредельные дали сквозь череду видений, поражающих разум своим многоцветием и многоличием, то – сладостных, то – ужасающих, то – призрачных и размытых, не оставляющих следа в памяти, то – удивительно ярких и четких, глубоко врезающихся в нее. Созерцание этого буйства бесконечности плодотворно для поэтов, ибо в нем их способность творить слово разыгрывается сверх всякой меры, доводя порой до исступления и даже до безумия. Однако поэты не стремятся забираться в такие далекие и гиблые уголки мира, им больше по душе тенистые парки роскошных дворцов или живописные побережья морей. Путники же, которых судьба забрасывает в безводные пустыни или холодные горы, обычно не наделены даром творения, и поэтому небеса хранят от безумия и тех и других.