Житейские измерения. О жизни без вранья - Людмила Табакова

– Вот что… Ложитесь спать. Завтра решим, – неожиданно резко закончил разговор хозяин.

В эту ночь Саньков не спал.

– Надо же… Какая-то мистика. Матрёна пришла ко мне в тот же месяц, день и час, что и Василина.

Тогда под Вязьмой шли жестокие бои, и по стране бродили толпы неприкаянного, бездомного народа. Вот и постучала в его дверь беженка с Украины Василинка с маленьким ребёнком на руках. Семья погибла во время бомбёжки, а её, как единственный жёлтый листок, оставшийся на обнажённом дереве, заметил ветер, схватил сильными руками и долго мчал по городам и весям, спасая от войны. Так поселилось в двух шагах от одинокого Ивана ещё одно одиночество, а потом оказалось в его объятиях. Они были рядом, но не вместе… Параллельные миры. А он ночами мечтал хотя бы об одном нежном слове. Долго ждал. И дождался в конце войны.

– Спасибо, Иван, за то, что не дал умереть. Ты хороший, умный, добрый, но ты другой. Прости, я не люблю тебя. Ухожу. Люсеньку оставляю здесь. За ней вернусь, когда устроюсь на новом месте… – и прикоснулась к его небритой щеке холодными губами.

Ушла, пропала, сгинула. Иван ждал. Некому было гасить пожар в его душе, и постепенно он научился наслаждаться одиночеством. Спасали книги, учёба в институте, работа, Люсенька. Иван ждал.

– Матрёна… – продолжал он ночной диалог с самим собой. – Господи… имя-то какое, ужас! Матрёна и Василина… Ничего общего… Небо и земля. Но в то же время… – так маялся всю ночь.

Ближе к утру Иван принял решение и на цыпочках подошёл к кровати Матрёны:

– Подвинься, Матрён…

Это была близость людей, измученных одиночеством, близость от тоски по чужому телу, от безысходности близость.

К Фёдору Осиповичу отец Люсеньку теперь не водил. С Матрёной она искала в лесу «следы невиданных зверей» и находила. Избушку на курьих ножках пока не нашли, но отец обещал обязательно её показать. Из кота Барсика пытались сделать «кота учёного», но он никак не хотел ходить по цепи, которую одолжили у Пирата. На столе появилась настоящая еда и даже пироги. Вот только, заплетая Люсеньке косички, Матрёна часто плакала.

– Соринка в глаз попала, – объясняла она девочке причину слёз.

Иногда, отпросившись у Ивана, она на пару дней исчезала. А вернувшись, плакала тайком.

Что за жизнь! Настоящая карусель! Незаметно промелькнуло лето. Осень закружила Саньковых в хороводе забот о запасах к предстоящей зиме. Не заметили, как выпал первый снег и ударили первые морозы.

– Не пойду сегодня на улицу, – капризничала Люсенька. – По радио говорили, что морозы ударят. А это, наверно, больно.

– Что ты, Люсенька, посмотри, какое на улице солнышко! Тёплый лучик заберётся тебе за воротник и согреет, – терпеливо объясняла Матрёна и вела девочку гулять.

А на улице Панкрат Матрёне проходу не давал:

– По фене ботаешь?

Засмущается, убежит в избу и опять плачет.

По ночам снова стал беспокоиться Пират, подвывая волкам.

– Наверно, волчица-вдова по своему волку тоскует, – предположила Матрёна.

Как-то за ужином, глядя на телефон, она рассказала историю:

– У нас в Сидоровке телефон был только в сельсовете. Мало кто его в глаза видел. Прибегает как-то в сельсовет Танька Козлова, и к телефону. За ручку покрутила и в трубку кричит:

– Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Знаменка, Знаменка! Бабку Гапку обокрали всю дочистушка!

Матрёна громко смеялась, а Иван всё отчётливее понимал, что наступил ещё раз на одни и те же грабли. Иногда он пытался присоединить свои грехи к грехам соседей – не понравилось. Подолгу не бывал дома, но к вечеру возвращался всегда. Поэтому отсутствие Ивана в поздний час не на шутку встревожило Матрёну.

Попросила соседей присмотреть за спящей девочкой, зажгла большой фонарь и, подняв его высоко над головой, по протоптанной лошадью тропинке бросилась в лес. Казалось, деревья расступились перед этим напором воли и страстного желания найти человека, помочь ему. Страха не было.

Огни волчьих глаз возникли перед ней неожиданно. Их было много. Матрёну поразила тишина, которая, как будто пришла вместе с ночью, чтобы шатром раскинуться и скрыть кровавое пиршество стаи. Волки рвали на куски безвольное тело коня.

– Иван! Иван! – кричала Матрёна, размахивая фонарём. – Ты где? Отзовись!

Испугавшись огня, волки, злобно рычали, понимая, что человек сильнее. Это страшный голод довёл их до безумного шага. Они исчезли, но осталась волчица, которая в два прыжка оказалась рядом с Матрёной. Серая, когда-то густая шерсть, клоками свисала с впавших боков, в движениях не было былой силы и ловкости, а в глазах горели костры ненависти к человеку.

Кричать не было сил. Убежать? Волки бегают быстро. Догонят, бросятся на спину и загрызут. Наброситься на волчицу? Для этого нужно иметь огромную силу, скорость реакции, ловкость. Имея ружьё, можно бы продержаться…

Матрёна сделала шаг вперёд – взгляды женщины и волчицы встретились.

– Прошу тебя, уйди с моего пути, – шептала Матрёна, стремясь подчинить волчицу своей воле. – Мы с тобой – вдовы. Ты должна понимать меня. Этот человек нужен мне. Я люблю его и тебе не отдам.

Волчица не двигалась. Постепенно её глаза наполнились необычным зелёным светом, и она, по-собачьи тявкнув, прыгнула в кусты, уступив дорогу.

– Матрёна… – голос Ивана заглушался шумом деревьев.

Одуванчиковый омут

Всё началось с того, что Димка Гольцов за успешную сдачу экзаменов в зимнюю сессию был премирован туристической путёвкой. Путешествие по Европе! Увидеть золотые купола пражских соборов, замереть у Стены Любви, сфотографироваться на фоне Эйфелевой башни. Об этом мечтал каждый из нас.

Мы, студенты провинциального кулинарного колледжа, провинциальные, как и наш город, на каникулах откровенно скучали. Зима свирепствовала: метели выводили рулады, ветер в окна стучал, желая погреться. Пришлось окна законопатить, плотнее закрыть двери и, замерев в позе эмбриона, впасть в зимнюю спячку.

– Вот приедет Дима… Он расскажет. Скорее бы, – так обычно заканчивались наши телефонные разговоры.

Я тоже ждала его, как Пенелопа Одиссея. Димка нравился мне. Но он охранял свою свободу, как часовой Мавзолей.

– Длинные волосы заземляют тебя, Настя. – Высокие каблуки не идут, ты теряешь силу и начинаешь витать в облаках, – говорил он с усмешкой.

– Димка вернулся! – всеобщая радость и сбор в общежитии.

А он, зная себе цену, как и положено лицу значительному, опаздывал. Мы посматривали на часы и терпеливо гасили обильной слюной пожар взыгравшего аппетита. Когда надежда, помучившись, умерла, дверь распахнулась. Боже мой, от прежнего Димки, самого модного парня в группе, ничего не осталось! Шапка-ушанка, телогрейка, валенки. Немая сцена. Потом чей-то крик «отстой!», и голос, откуда-то издалека, спокойный и уверенный:

– Удивлены? Тьфу, на вас, деревенщина. Теперь в Европе одеваются именно так. Гордитесь, убогие! Русская мода перешагнула границы! – и он, развернув плечи, вразвалку прошёлся между кроватями, пытаясь изобразить модель на подиуме.

Минутная пауза. На лицах палитра чувств – от восхищения до презрения… Наконец оцепенение прошло. Маринка в ушанке кривлялась перед зеркалом, Егор в огромных валенках копировал походку медведя, только что покинувшего берлогу, Иван с Катькой рвали фуфайку из рук друг друга. Я подумала о том, что завтра тоже смогу поддержать авторитет русской моды, стоит только заглянуть в бабушкин чулан.

«Бульк» в стаканы восстановил порядок.

– С возвращением! Как там? Колись!

Однако Дима не спешил. Едва коснувшись стакана, он промокнул губы носовым платком, дал возможность вдохнуть запах французского парфюма, насладиться, оценить. Потом, причмокивая, катал во рту долгоиграющий леденец и только потом процедил сквозь зубы:

– Европа, как Европа. Везде люди живут, мужики… – он почему-то, игнорируя женскую, обратился к мужской половине компании. – Подумаешь, Собор Парижской Богоматери. А у нас – Собор Василия Блаженного. У них – Дрезденская галерея, а у нас – Эрмитаж. Ну и что?

– Хватит тюльку гнать! – взорвалась я. – Конкретно излагай, патриот ты наш доморощенный.

– Конкретно? Поймите правильно, я не собираюсь навязывать европейские порядки. Однако меня наповал сразили традиции итальянцев. Следуя им, оказывается, так легко найти в толпе единственную или единственного. Думаю, это актуально. Попробуем найти свою пару здесь и сейчас? Я режиссирую любовь, – взгляд изучающе заскользил по лицам. – Молчанье – знак согласия, – подвёл он итог. – Бумагу, ножницы, ручку…

Я не сразу поняла, что за этим последует. Имена присутствующих парней были написаны на полосках бумаги и отправлены в заграничную шапку-ушанку. Руки девушек искали в ней свою судьбу. Оказывается, началась свадебная жеребьёвка.