Огнедева. Аскольдова невеста - Дворецкая Елизавета Алексеевна

Так же мало были похожи друг на друга и прочие их братья, двоюродные и троюродные, составлявшие половину Велемовой дружины: в их жилах смешалась кровь словен, чуди, варягов в разных поколениях. Старшие, Гребень и Стоинег, уже были женаты, остальные – Колога, Ивар, Радобож, Селяня, Синята да десяток внуков стрыя-деда Братомера – еще нет, и по вечерам они часто подзадоривали друг друга, обсуждая, каких невест себе раздобудут в чужих краях. Для них этот поход в полянскую землю был событием из кощуны, где добрый молодец идет за край света и находит там или Жар-птицу, или молодильные яблоки, или еще какое диво, но уж невесту, волшебницу и красавицу, – это непременно!

Остальные гриди были набраны в Ладоге и уже испытаны в недавних сражениях с русью Игволода: Опенок, Осташка, Божил, Нежата, Сокол, Пятьша. Из Святоборова рода были двое, его сын Добробой и братанич Мирята. Послали своих парней или даже молодых мужчин и другие ладожские роды: ведь все они собирались извлечь в будущем немалые выгоды из родства ладожской старейшины с полянским князем. Шли они на шести довольно крупных речных лодьях с наставленными бортами, вмещавших человек по пятнадцать-двенадцать каждая, да еще с немалой поклажей. Немного найдется весей и городков, где ее удалось бы разместить под крышей, но оба воеводы стремились устроить в тепле хотя бы Дивляну. Всего месяц назад она едва не умерла, простудившись на реке, и ни брат, ни будущий деверь не хотели подвергать лишнему риску ее здоровье и саму жизнь.

– Нет ли тут жилья какого поблизости? – расспрашивал Белотур Мезгу. – Хоть заимка, лишь бы изба с печкой была.

– Есть тут и изба, и печка, да лучше не соваться туда, – покачал головой Мезга.

– Что так? Лихие люди? Мы не боимся, пусть нас боятся! – выразительно ответил Велем и подмигнул Белотуру.

Тот усмехнулся: трудно было представить такое лихо, которого стоит бояться дружине из семи десятков хорошо вооруженных мужчин.

– Не так чтобы лихие… Село здесь, Межа называется, – пояснил Мезга, и Дивляна кивнула. Здесь, где кончалась Ловать и начинались неведомые земли, в ее глазах проходила межа Того и Этого Света, а значит, никак иначе село называться и не могло. – Хорошее село, большое, дворов с три десятка.

– Ого!

– Кривичи и голядь живут. Да только гостей они к себе не пускают. Бабка у них одна всеми верховодит – Кручиниха, старейшины Кручины Пытигневича вдова. Лет десять назад стояли у них на ночь варяги торговые, да завезли какую-то хворь злую, лютую – все село в лежку лежало, человек с двадцать умерло. С каждого двора кого ни то на жальник свезли. С тех пор не пускают чужих.

– Да мы уговорим! – Велем ухмыльнулся.

– Не надо! – Проводник потряс нечесаной головой. – Бабка-то, Кручиниха, – она знает. Сильная ведунья, духи разные у нее в услужении. Много чего может – порчу снимает… а то и наводит. Кто ей слово поперек скажет – непременно беда случится.

– Не надо мне этой бабки, – недовольно хмурясь, сказала Дивляна. – Обойдусь я без ее печки – среди своих сохраннее.

Белотур кивнул и не стал настаивать. Положение Дивляны было слишком уязвимым, чтобы рисковать навлечь на себя косой взгляд чужой изводчицы2. Обрученная невеста, она находилась на переломе своей судьбы, когда девушка уже вышла из-под защиты рода и чуров, но еще не вошла в другой род. Это время считается самым опасным, когда девушка наиболее доступна для любого видимого и невидимого зла, а Дивляне к тому же предстояло ехать так далеко – за край света, куда с робостью в душе пускаются даже зрелые, сильные мужчины.

Отроки тем временем начали устраивать стан: таскали от лодий поклажу, ставили шатры. В роще стучали топоры, и Мирята выбивал искру над кучкой щепок и бересты, а Опенок держал над ним щит, прикрывая от дождя и ветра. Запылали костры; вырубив в роще жерди, над пламенем растянули пологи из бычьих шкур, чтобы не заливало дождем. Такими же шкурами был покрыт шатер для Дивляны, и две ее челядинки уже возились внутри, раскладывая на земле сперва еловый лапник, потом кошмы, потом овчины, потом одеяла… Но сидеть в шатре среди сырости не хотелось, поэтому Дивляна пристроилась на бревнышке возле огня. Под пологом собирался дым, ел глаза и не давал дышать, но все же тут было лучше, чем под дождем. Как говорится, дымной горести не терпеть – тепла не видать.

Варили кашу, отроки резали купленные в одном из сел караваи из нового жита. Когда наконец все расселись, держа на коленях по миске с горячей кашей, уже начало темнеть. Дождь все поливал, ветер бросал в лицо дым. Морщась и отворачиваясь – это известное дело, с какой стороны ни сядь, дым пойдет на тебя! – Дивляна случайно глянула в сторону и вдруг увидела вдали огонь.

Охнув, она схватила за руку сидящего рядом Велема и дернула:

– Смотри!

Огонь будто висел между небом и землей – вероятно, он горел на какой-то возвышенности, которой в густых сумерках не было видно, и оттого производил пугающее впечатление. Невысокий, трепещущий, отчаянно борющийся с ветром и дождем, он тем не менее упорно пылал, резко бросаясь в глаза среди окружающей тьмы.

– Смотрите, смотрите! – Заметив огонь, поляне и ладожане стали дергать друг друга за рукава, толкать в плечи и показывать на диво. Наступила тишина, и все в тревожном изумлении уставились на пламя, парящее над землей.

– Вот это да! – пробормотал рядом с Дивляной брат Селяня. – Это сколько же там серебра?

В Ладоге ходило немало преданий о старых варяжских кладах, зарытых разными людьми у начала длинного торгового пути, где очень редко выпадали спокойные времена. Все знали, что забытый и оставшийся без хозяина клад дает о себе знать огнем, видным в ночи, загорающимся сам по себе, и теперь, увидев огонь в пустынной местности, ладожане первым делом подумали о зарытом серебре.

– Разве сходить посмотреть… – Другой брат, Гребень, отставил миску и стал было подниматься, но Дивляна схватила его за полу.

– Сиди! Серебра тебе чужого надо? А если это нечисть нас заманивает? Или забыли, где находитесь?

– И бабка, вон, опасная у них… – поддержал Колога, кивнув на Мезгу, который рассказывал о местной изводчице. – Ну его к юдам3, даже пусть и серебро…

Никто никуда не пошел, тем не менее, поедая кашу, все то и дело косились в сторону огня. А он все пылал, будто пытаясь переупрямить дождь.

– Огни горят палючие, котлы кипят кипучие – хотят козла зарезати… – пробурчал Сокол, вспоминая кощуны, и Дивляна содрогнулась: эти строки очень хорошо подходили к ощущению неведомой жути, которое вызывал огонь в ночи. Так и казалось, что духи, обитатели Той Стороны, собрались тут и ожидают неосторожных путников. Сидящие рядом поежились и невольно сдвинулись друг к другу плотнее.

– И что, часто так бывает, чтобы серебро огнем из земли выходило? – спросил Белотур, подув на кашу и окинув непринужденным взглядом лица сидящих тесным кружком ладожан, озаренные неровным светом костра.

Покосившись на него, Дивляна подумала, что он это спрашивает не столько из любопытства, сколько ради того, чтобы отвлечь впечатлительных отроков от пылающего в темноте зловещего огня. Его собственная полянская дружина все-таки однажды уже проделала этот долгий путь от среднего Днепра до Варяжского моря, а вот ладожане забрались так далеко от дома впервые и чувствовали себя неуютно.

– Случается! – заверил Селяня, несмотря на свои пятнадцать лет, рассудительный и при этом веселый и бойкий парень. – Помнишь, Радоня, с Родоумихой случай был? – Он подтолкнул локтем одного из братьев. – Родоумиха, ты видел ее, Тур, вот такая баба!

Он обвел руками нечто округлое, раскинув их почти во всю ширь, и мужчины у костра засмеялись:

– Да уж, это чудо трудно не заметить!

– Это да – баба, обнять рук не хватит!

– Втроем надо!

– Тогда Родоум еще жив был, – продолжал Селяня. – Вот пошла она однажды белье на реку полоскать, пральником4 колотит – аж мостки трясутся. И вдруг чует – за спиной стоит кто-то. Обернулась, глядь, а там девка незнакомая, а сама красивая такая, нарядная. Девка и говорит: «Ударь меня пральником!» Родоумиха думает себе: «Зачем же я такую красоту буду бить?» И спрашивает: «Девка, ты чья? Что-то я не знаю тебя!» Та не отвечает и опять за свое: «Ударь меня пральником!» А Родоумиха опять: «Не буду, а то я как вдарю, от тебя мокрое место останется». Та еще раз попросила, а потом говорит: «Сто лет я в земле лежала, видно, еще сто лежать придется». И пропала. А то и был клад старый варяжский. Уж ее Родоум потом ругал, ругал за дурость: ударила бы, девка бы серебром рассыпалась. Вот бы они разжились – сам бы Родоум с товаром ездил. А та, дура, счастье свое проворонила.