Холокост. Черные страницы. Дневники жертв и палачей - Нина Сигал

Насколько мне было известно, у Эмериха насчитывалось тринадцать братьев и сестер (или же мой дедушка был одним из тринадцати братьев и сестер – я не совсем уверена в этом). Все они к началу войны были уже взрослыми и в основном семейными людьми. Я лично встречала только двоих из них. Первым был дядя Буми, который уехал работать в Западную Европу еще до начала войны, а затем эмигрировал в Америку и поселился в Нью-Йорке, в Куинсе, где женился на соотечественнице, венгерской девушке. У них родилось двое детей, двоюродных братьев моей мамы, Фрэн и Стиви. Кроме того, в Венгрии жила моя тетя Бланка. Она смогла выжить, как и ее дочь, которую тоже, как и мою маму, звали Марта. Была еще также некая «кузина Мэри», которую я, возможно, и встречала, но точно вспомнить ее не могу.

Мама рассказала мне, что до своего ареста дедушка сумел оформить фальшивые документы для моей матери и бабушки. Они скрывались вместе с Бланкой и Мартой в квартире в центре Будапешта, которая, по мнению моего брата, на самом деле могла быть домом Бланки. Моя мама мало что могла вспомнить из того периода, однако у меня в памяти осталась ее история о женщинах, которые ночью покидали свое убежище в поисках продуктов и возвращались с кониной.

Однажды я назвала свою маму Выжившей, но она немедленно возразила, объяснив мне приглушенным голосом, что так называют только тех, кто пережил лагеря. Они же с матерью всего лишь скрывались.

Я восприняла это как необходимость строго соблюдать неписаное правило названий в языке, который отличается, с одной стороны, деликатностью, а с другой стороны, точностью. Я уяснила для себя также, что вести беседы на такие щекотливые темы следует очень аккуратно, чтобы невзначай не задеть чьих-либо чувств и не вызвать болезненных воспоминаний. Я убедилась в этом, в том числе на том примере, что когда я порой интересовалась тем, что случилось с той или иной тетей или с тем или иным двоюродным братом, то в ответ могла услышать расплывчатую формулировку, что она или он «погибли на войне».

У меня складывалось впечатление, что «погибло» много моих родственников. В моем юном сознании это слово было связано с каким-то природным катаклизмом, с чем-то вроде мощной песчаной бури, которая опустошила целый континент. Эта «гибель» в то время не подразумевала для меня насилия или результатов деятельности преступников. Она, скорее всего, была похожа на смерть от стихийного бедствия. Да и сама Вторая мировая война в моем воображении представлялась больше природной катастрофой, вызванной исключительно темной магией Адольфа Гитлера, чем боевыми действиями между огромными людскими массами.

Те Выжившие, которых я знала, – а для меня все они были Выжившими, – ни разу не сели поговорить со мной, чтобы объяснить мне, хотя бы в общих чертах, основные события того времени. Война навсегда стала частью их жизни, но говорить о ней среди них было не принято. Время от времени мама вдруг делилась со мной какими-то рассказами о военной поре, обычно в совсем не подходящий для этого момент, например на вечеринках с коктейлями. Был у нее и целый набор расхожих историй (мне доводилось слышать, как она рассказывала их в компании), у которых обычно была весьма эффектная концовка. Это были хорошо продуманные, отшлифованные, остроумные светские истории. Над ними можно было бы даже посмеяться, если бы не ужас, который совершенно очевидно проступал в подтексте.

Даже наедине, в спокойные моменты, когда я просила маму рассказать мне о своем детстве, она резко взмахивала рукой и отвечала: «Нет, все это слишком ужасно! Тебе не стоит об этом знать!»

Из всего этого мне окончательно становилось ясно, что с моими родными произошло что-то очень значительное, не поддающееся объяснению обычными словами. А если об этом все же заходила речь, то рассказы получались какими-то неловкими, похожими на изуродованную, потрепанную куклу, вдруг выскочившую из механической шкатулки.

Что бы мои родные ни пережили, это навсегда определило их характеры. Например, мой дедушка всегда являлся олицетворением спокойствия, он был бесконечно добрым и уравновешенным человеком. Если не брать во внимание его резкие шуточки, с ним всегда было по-настоящему спокойно. У него неизменно находилось время для нас. Конечно, к тому времени он был уже пожилым человеком, пенсионером, но дело заключалось не только в этом. Мне казалось, что после всего, что он пережил, дедушка научился спокойно воспринимать все перипетии в жизни и ничто уже больше не могло его глубоко взволновать, обеспокоить или ужаснуть.

* * *

Когда я училась в седьмом классе, все эти вопросы немного прояснились для меня. Перед нашим классом пришел выступить человек, переживший Холокост. Мы в то время читали «Дневник Анны Франк», и к нам пригласили пожилую женщину, которая во время войны была юной девушкой. Она рассказала нам о своем собственном опыте выживания в Освенциме.

Помню, поначалу я испытывала легкое отвращение, подумав: «Я уже все об этом знаю!» Тем не менее ее выступление перед нашим классом оказало на меня глубокое воздействие. Она говорила с нами очень понятным языком, очень откровенно – и наряду с этим прозаично и буднично. Она рассказала нам свою историю от начала войны и до момента своего освобождения просто и искренне, не пытаясь нас развлечь или смягчить суровость своего рассказа. Она не вставала и не ходила нервно и бесцельно по классной комнате, она просто сидела перед нами, смотрела нам в глаза и рассказывала о том, что ей пришлось пережить. Иногда на ее иссохшие зеленые глаза наворачивались слезы, и я понимала, сколько мужества потребовалось ей, чтобы прийти к нам со своей историей, и с каким достоинством она держалась.

В том же году умер мой дедушка Эмерих. Мне было тринадцать лет, а Дэвиду – пятнадцать. Дедушка занимался своим любимым делом: сидел за карточным столом в венгерском клубе на Манхэттене и играл в окружении своих друзей в кункен. Внезапно он тяжело опустился на стол. Я никогда не забуду тот пронзительный вопль, который издала моя мама, когда на следующее утро узнала эту новость.

На похоронах присутствовало около двухсот человек. По меньшей мере полдюжины плачущих венгерок заключили меня в свои объятья, и каждая призналась мне в том, что была влюблена в моего дедушку. Даже в свои семьдесят с небольшим лет он все еще обладал такой харизмой!

После смерти дедушки Эмериха мама рассказала мне несколько историй из его жизни. Одна их них произошла в Венгрии, где моя мама и моя бабушка Элжбета скрывались в деревне у одной сельской семьи, после того как место их убежища в Будапеште было раскрыто. Неожиданно там появился мой дедушка. Он шел по проселочной дороге, на которой стояли немецкие солдаты. Моей маме в то время было около шести лет, но уже тогда она понимала, что не нужно открыто радоваться, увидев своего отца, – это может быть опасно для всех. Ей удалось подавить желание подбежать к нему и обнять его. Это умение ребенка держать себя в руках до сих пор поражает меня.

Позже я поняла, что в изложении мамы истории про дедушку представляли собой причудливую смесь жития святых и мифов о богах. Однако следует иметь в виду, что в годы войны моя мама была еще совсем ребенком – и что она на самом деле могла помнить?

Позже у мамы начался рассеянный склероз, а это заболевание сильно влияет на память. Ее рассказы становились все более преувеличенными, а их изложение – театральным. Сначала, по ее словам, дедушка когда-то побывал в трех концентрационных лагерях, а позже она упоминала уже четыре. Было ли это результатом того, что мама вспоминала новые подробности, или же в ее памяти просто все перемешалось? В любом случае отличить реальные факты от вымысла в ее рассказах становилось все труднее.

К этому времени я уже стала взрослой, уехала и жила отдельно. У меня была своя жизнь, которая, как и полагается, протекала здесь и сейчас и была нацелена в будущее. Прошлое представлялось мне чем-то застывшим и устаревшим. Почему я должна была интересоваться прошедшей войной и Холокостом? Разве мне нужно было в этом разбираться лишь потому, что я – родом из семьи Выживших? Разве