Поражение гроссмейстера - Пётр Владимирович Угляренко

Докия какое-то мгновение в нерешительности постояла на крыльце, а потом скрылась в доме, откуда слышался детский плач. Корзину с яблоками Фома поставил на ступеньки. Видел, что Настя еле держится на ногах, устал и сам, но Евсея хотел дождаться стоя. Евсей... Привёл старуху спрашивать за Якова, а его и косточки сгнили. Как будто хотел осмотреть двор - отвернулся. Не к лицу мужчине плакать.

Вышел на крыльцо хозяин - с широкой, на всю голову лысиной. Худой, морщинистый, как старый дед. Знал: перед ним Евсей, Якова товарищ, а смотрел и не мог поверить. Ничего не осталось в нём от того парня, которого в сороковом провожали в войско... Мелькнуло: вернулся бы Яков, и его, может быть, не узнал бы. Да нет, Яков не вернётся... Просто голова затуманивается от тех мыслей. Так и стояли молча. Во дворе - Фома с Настей, а на крыльце, на две ступеньки выше, - Евсей. Наконец Фома собрался с духом, подступил на шаг.

- Это ты, Евсей?

- Я,

- Не узнаёшь?

- Дядя Фома из Завучи, - поспешила на помощь брату Докия.

- А... - Евсей недоверчиво посмотрел вниз. Фома подхватил корзину с яблоками:

- Гостинец вот... Золотой ренет. Яков сажал, твой товарищ. Не встречал, случайно, в тех краях, откуда прибыл?

- Нет, - покачал головой Евсей и спросил: - Яков что, тоже безвестно?

- Безвестно... Сколько лет ни слуху, ни духу, а вот мать надеется. - Спохватился, добавил: - вдвоём надеемся... Люди приходят. И ты вот вернулся. Скажи хоть, далеко тебя судьба занесла?

- Далеко. В Австралию - слышали такую землю?

- Слышали, когда Яков учился. Рассказывал - за морями и океанами.

- За морями.

- Так, говоришь, Якова не встречал?

- Не приходилось.

Посмотрел на Настю. Словно окаменела. Только пальцы дрожат на опущенных бессильно руках. И ничего не скажет, не спросит, не придёт ему на помощь... потому что уже не находит слов говорить с Евсеем. Если бы позвал в дом... А то какой-то недовольный, нахмуренный. Будто сердитый на кого-то, чего-то боится. Взял старуху за плечо.

- Пойдём, Настя.

- Пойдём.

- Прощай, - повернулся к Евсею.

- Идите...

Евсей стоял на крыльце, смотрел вслед, а собака бежала за стариками, жалобно скулила, будто просила прощения за молодого хозяина, который так неприветливо встретил гостей. Только у моста пёс остановился, не зная, бежать ли дальше или возвращаться назад. Фома сошел с дороги:

- Может, немного отдохнем?

Настя отдышалась после быстрой ходьбы. Знал, что надо заговорить с женой, успокоить и утешить, но никакие слова не шли на ум. Думал о далёкой Австралии. Яков когда-то книжку читал, а потом рассказывал. Оба с матерью слушали. О бескрайних степях, где вместо зайцев водятся кролики, что сколько бы ни было охотников, а их не пострелять. О диких животных, что в сумках под животом носят маленьких. Странная, далёкая страна. Заскучал за домом Евсей, не выдержал...

А сколько ещё там и по всему миру человеческих сыновей... Матери и отцы только зря ждут. Настя легла на траву, запрокинула вверх голову. Испугался:

- Что с тобой?

Захлипала, заслонившись платком. Не успокаивал - пусть выплачется, легче станет. Затихла, кончиками платка обтёрлась. Вдруг вскочила и зашлёпала по дощатому настилу. Так уже и шли домой: Настя впереди, а Фома понемногу плёлся за ней. И корзина с яблоками не обременяла, потому что её оставил там на ступеньках, а еле переставлял ноги. Уже подходя к своему дому, догнал Настю, спросил:

- Что скажешь - таки приехал?

- Приехал.

- Может, и наш Яков там, в Австралии?

- Кто его знает.

Только когда оказался в доме, почувствовал Фома, что у него неудержимо разболелась печень. Схватился обеими руками за бок и лёг в постель. Настя принесла грелку, и тогда стало легче. Долго не спал, прислушиваясь, как дышит старуха. Несколько раз вставал, подходил к её кровати. Шёпотом звал - не отзывалась. А ему хотелось разбудить жену, рассказать, как когда-то давно получил смертное сообщение и что по сей день хранит его. Сели бы они вдвоём и поплакали над злой судьбой, которая забрала от них сына, одиночку. И фотографии не осталось, лишь маленькая с отрезанным уголком, снимался на паспорт. Не осмелился, решил: пусть и до смерти не знает. Тайну спрячет в себе, пусть ждёт, надеется. С надеждой лучше, чем без надежды. Лишь под утро заснул. И снилось ему, будто шёл в поле и, повернувшись лицом к солнцу, звал сына: «Где ты, Яков, отзовись?» Но вместо Якова на голос откликнулся Евсей. Стоял на мостике через реку и смеялся - волосатый весь, без рубашки, с гнилыми пеньками во рту вместо зубов. Натерпелся страху, проснулся мокрый.

В доме пахло свежеиспечённым хлебом. Слышалось, как в кухне хлопочет Настя, гремя посудой. На дворе серело. У стены принимал причудливые очертания старинный комод. Там, в верхнем ящике, альбом с фотографиями и между ними маленькая картонка. Всё, что осталось от их сына. И ещё с детских лет дырявые штанишки, заляпанные чернилами.

В кухне опять что-то лязгнуло. Не спится Насте, возится. То ли с молодости так привыкла и иначе не может, то ли для того, чтобы время быстрее шло. В заботах дни уплывают, как вода. Открыв из кухни дверь, Настя позвала:

- Фома, вставай... Уже час.

Поднялась на рассвете, чтобы собрать его в дорогу, а он и забыл, что утром на поезд. Спустил ноги с кровати. Зачем ему ехать? Может лучше отнесёт путевку, пусть другие, помоложе лечатся, а для его печени и грелка хороша? Уже давно дальше своего районного городка не выезжал. Страшно отрываться от дома. Обеими руками почесал затылок.

- Не чешись, - снова заглянула Настя в дверь.

- Знаешь, Настя...

- Что?

- Может, я не поеду? Зачем мне?

- Ты вылечишься.

- А ты же как - одна, без меня?

- Переживу как-нибудь.

- Как будто ты меня выталкиваешь, хочешь, чтобы я уехал, а?

- Конечно... хочу.

Упаковала чемодан, набила сумку продуктами. Взяла на плечи, вынесла из дома. Фоме не осталось ничего другого, как пойти за Настей.

Подошёл поезд. Фома занёс вещи на своё место и вышел в тамбур. Настя, повязанная белым платочком, стояла на перроне и смотрела не на него, Фому, а куда-то вдаль. Как будто бы действительно вытолкнула его из дома, чтобы остаться одной. Если бы молодой - может и