Поражение гроссмейстера - Пётр Владимирович Угляренко

Пётр Владимирович Угляренко

Перевод с украинского на русский: Евгений Роменович Сова

Рассказы

Закарпатское областное книжно-газетное издательство

Ужгород, 1963 год

Последнее свидание

Не хотелось Фоме возиться с теми ботами, но Настя настояла: мол, поедешь, а мне и выйти не в чем. Осень, всё зальет, что и шагу не ступишь. Включил лампочку, которая качалась низко над самым столом, бросил на стульчик, обитый кожей, подушечку, завязал фартук. Совсем новые боты, а прохудились. Наклеит заплатку и готово. Подсунул на краешек бутылочку с клеем, рашпилем зачищал резину, думал: давай бабе боты, когда сапоги целые, как раз на непогоду. Так чистенькие и будут стоять, пока не вернётся. Вдруг подобрел - пусть. С тех давних пор, как получил письмо с фронта и понял, что теперь навеки остались одни, - ни в чём Насте не перечит, пусть ей будет легче. Она не знает, но видно, догадывается, потому что иногда находит на неё такая грусть, что страшно смотреть, будто ум теряет. Друг друга поддерживают, потому что и ему иногда бывает так, что жить не хочется.

Капнул клеем на зачищенное место, растёр пальцем, дунул, чтобы скорее сохла резина. Через окно увидел во дворе Настю с корзиной через плечо. Вернулась с базара. Улыбнулся про себя - собирает в дорогу, будто он неизвестно куда едет. Два дня суетится. На сундуке - гора пирогов, полно всякой жарки. Придётся выбрасывать, если не будет кому отдать. Говорят люди, что в санатории кормят на поправку. Век прожил, да не видел, что оно такое. А тут говорят, езжай, Фома, подлечи свою печень. Даже путёвку в дом принесли. Не забыли. Хоть третий год на пенсии, а помнят. Не шутка - тридцать лет изо дня в день на поле. И звеньевым, и бригадиром. Ещё и сапожничество. Никому не отказывал, когда надо что-то пошить, починить. Наклеил заплатку, придавил сверху колодкой, чтобы крепче взялась.

Вошла Настя, тяжело опустилась на скамью.

- Устала?

Сняла с головы платок, стряхнув, сложила на коленях. За уши заложила волосы, которые тоненькими седыми прядями свисали на лицо. Тяжело дышала. Сдаёт старуха. Он ещё ничего, держится, а Настя с каждым днём слабеет. Как одну оставит? Поставил боты на стол, чтобы видно было - уже залатал:

- Может, я не поеду, а?

- Езжай, езжай, ты что! - встрепенулась, будто чего-то неожиданно испугалась.

- А ты как?

- Ничего. Бог даст - как-то переживу.

Насте надо в санаторий, а они - ему путёвку. Возраст такой, что как-то бы дожил и так. Всё равно не много осталось. Напугался, подумав, что может остаться на свете один, без бабы, среди четырёх стен, среди добра, которое за долгие годы насобирали. Для Якова, думали. А теперь кому останется? Ком подкатил к горлу, забило дыхание. Отвернулся, прокашлялся и, чтобы отвлечь себя от грустных мыслей, спросил:

- Что там среди людей слышать?

- Говорят, Евсей вернулся.

- Евсей?

- Руденков, из Стебного. С войны слухов не было, а теперь пришёл.

- Вернулся... Может, и Яков? Я видел сон. Как будто иду за плугом, а вой стоит в конце поля. Сначала не узнал - солнце ослепило, а потом вижу - Яков. Такой, как и был - молодой, безусый, только одежда на нём аж искрится, горит. Побежал к нему, а добежать не могу. А он смеётся, говорит: не надо, папа, я сам приду к вам, объявлюсь, когда будет время... Что ж - другие приходят. Сколько вернулось, что и вестей не было. Может, и Яков явится?

Молча стал одеваться. Настя не спрашивала. Накинула платок и вышла вслед за ним.

Шли напрямик по тропинке через почерневшие от непогоды покосы. Фома с корзиной яблок впереди, а Настя в нескольких шагах позади. Стебный за рекой, за лугами, густо заставленными копнами. Когда-то и Стебный и их Забуча были одно хозяйство, одна артель. Имел коня и в бригаду ездил верхом. Кавалерист старый, с первой войны, потом с гражданской. С Будённым на белополяков ходил. Яков тоже в лошадях разбирался. Малый, ещё и шести не было, а уже гонял верхом. Впервые, когда увидел его на коне - испугался, подумал: упадёт ребенок, разобьётся. Пастухи научили. С Настей всегда в работе, а он с пастухами. Как-то до полуночи бегал, ища парня, всё село поднял, нашёл на ночном с лошадьми. Тут, под Стебным... Всыпал немного, чтобы знал, как отца-мать уважать. Самому жалко было, уговаривал: просись, сынок, говори, что больше не будешь. Только зубы стискивал. Маленький, а с характером.

С Евсеем вместе в школу ходили. И вот Евсей вернулся, а Якова нет и никогда не вернется. Те, кто пал в бою, не возвращаются. И Яков пал, где-то в Карпатах, под Ужгородом. Геройской смертью. В документе написано. Из штаба прислали. Хорошо, что встретил почтальона, потому что Настя бы не выдержала. Ничего не знает, надеется. Живёт надеждой, что когда-нибудь постучится в окошко...

У моста подождал, пока подойдёт. Пропустил вперед, поддержал, потому что дощатый настил на проводах, шатается. Тропинка запетляла над рекой. Хотелось Фоме знать, о чём думает Настя. Оборачивался, ждал, что она окликнет его, заговорит. Нет, шла молчаливая, задумчивая, раз за разом качая головой.

Вскоре показались огороды и сады, за которыми - белые цинковые крыши Стебного. К дому Руденкова повёл Фома Настю через огороды, через пожелтевшую, сухую картофельную ботву, прибитую дождями к земле. Во дворе никого, прикрыты ставни. Вылез из будки пёс, замахал хвостом. «Узнал», - подумал Фома, бросая собаке кусок хлеба. Когда ещё жил старый Руденко, часто гостил у него. Вспоминали ребят, как были парубками они в Забуче и Стебном. Немного не дожил, чтобы увидеться с сыном. Легче бы и умиралось. А жена ещё раньше, в голодный год после войны. Постучал палкой о каменные ступеньки перед крыльцом:

- Эй... Есть кто живой?

- Господи, тише... - выскочила из дверей раскрасневшаяся молодая женщина с расстёгнутой кофтой - видно, кормила младенца. Узнал - Докия, самая молодая из рода, которая недавно из Забучи парня в приёмы взяла. Сбросил шляпу, вытер пот со лба:

- Привет, Докия.

- Здравствуйте.

- А что, Евсей дома?

- Спит.

- Разбуди его, пусть