КОКАИН - ПИТИГРИЛЛИ

Это была одна из тех женщин, которые способны заставить тебя забыть родину, переменить резиденцию, отказаться от национальности.

12

Как только человек приедет в единственном числе в чужую страну, он сейчас же начинает испытывать отчаянные приступы одиночества. Мысли его постоянно возвращаются к лицам, улицам и стенам, которые он покинул. Если же он встретит женщину, которая пойдет на уступки, то она сейчас же создаст ему новый мир, новую родину; нежность ее – искренняя или искусственная – создаст вокруг него нечто вроде предохранительной капсулы. Это что-то экстерриториальное, как бы право на жительство. Женщина для эмигранта – это пригоршня родной земли в чужой стране. Эмиграционный комитет должен был бы создать на границах нечто вроде женского служебного отдела для распределения их между одинокими эмигрантами.

Тито торжествовал. Он нашел себе женщину и должен был увидеть ее на следующий день. С такой уверенностью в сердце или, вернее, на устах – потому что он постоянно повторял себе это – Тито стал странствовать по Парижу и осматривал витрины. Париж нравился ему. Женщина – это призма, через которую надо смотреть на вещи, если мы хотим, чтобы они нравились нам.

Через три дня товарищ-лакей спросил его:

– Нашел ты себе любовницу?

– Не говори мне об этом! – ответил Тито.

– Ради женщины, которую я встретил в кафе, я взял два билета на «Сороку – воровку». Как мы и условились, за полчаса до начала спектакля я стал поджидать ее около театра. В девять ее еще не было. Два билета стоили мне пятьдесят франков. Идти одному? На что это похоже? Пустое место рядом отравило бы мне весь спектакль. Не идти? Два билета в кармане прекратили бы циркуляцию крови. Тогда я стал у дверей театра и поджидал тех, кто не успел запастись билетами.

«Один господин с женой и биноклем, которому я предложил эти билеты, дал мне без вся-

кого торга требуемую сумму и еще пять франков на чай. Он принял меня за барышника.

«Я не принимаю их.»

Тот вообразил себе, что я не довольствуюсь этими чаевыми, и дает мне десять. Величественным жестом, в сопровождении тех немногих слов, которые я знаю по-французски, отказываюсь и от этой суммы. Тот скрежещет зубами, протягивает мне двадцать франков и говорит, что я разбойник.

– А ты что? – спросил товарищ-лакей.

– Я опомнился,

– Бросил ему в рожу двадцать франков?

– Ты думаешь? Если бы это было пять или десять! А то двадцать!… Я положил их в карман.

– Браво. А женщина?

– Больше не видел ее.

Но вот, первые дни миновали, и Тито стал немного ориентироваться. Женщина с локончиками заставила его забыть на время Мадлену. И как только он забыл, так и не вспоминал больше. Глупо, но это правда.

Женщины в наших сердцах – это все равно, что плакаты на стенках. Чтобы спрятать первый, наклеиваешь второй, который и покрывает его совершенно. Бывает иногда, что пока клей еще свежий и бумага мокрая, можно разобрать цвет краски первого. Но немного спустя не остается никакого следа. Когда же затем отклеивается первый, то с ним вместе сдирается и второй, так что твоя память и сердце остаются такими же голыми, как и стена.

Каждый вечер, как только товарищ-лакей

14

был свободен, он бродил с ним вместе по Парижу.

– Бродя по городу, – говорил лакей, – можно найти какое-либо занятие без посредства агентов или контор. Если хочешь быть лакеем вместе со мной, я найду тебе место. Это вовсе не такая трудная должность. Достаточно быть любезным с посетителями. Когда ты находишься в кухне, то можешь плевать на тарелку, но тарелка эта должна быть подана с любезной улыбкой и эластичным поклоном. Всякий труженик должен от времени до времени испытывать на самом себе чувство независимости и то, что он не слуга или, по крайней мере, стоит немного выше над услужающим. Самый последний чиновник в длинной иерархии служащих какого-либо учреждения задыхается под давлением свыше и разряжает свой гнев на курьере; кичтожный курьер, чтобы не чувствовать себя самым жалким среди жалких, поносит рассыльного; рассыльный ругает публику. Какой-нибудь жалкий тип ругает ребенка, который подвериулся ему под ноги; ребенок бранит собаку. Жизнь состоит из целой шкалы подлостей; нам необходимо чувствовать и знать, что есть еще кто-то, кто слабее нас. Лакей плюет на тарелку посетителя, чтобы создать себе иллюзию, что он унижает того, кто, давзя ему «на чай» иназывая на «ты», унижает его самого.

Быть может тебя, полного еще предразсудков, смущает мысль о службе, но ведь все мы служим; служит председатель суда; служит и великосветская кокотка, которая получает пять тысяч франков за то, что позволяет развязать себе ленточки у сорочки; служит даже биржевик, который при помощи одного телефонного разговора загребает в свой карман полмиллиона. Артист, доктор, архиерей – все служат… Хочешь, пойдем со мной. В одну неделю я научу тебя держать восемь полных тарелок на левой руке и двенадцать на правой; покажу тебе,

как можно, думая о совершенно посторонних вещах, называть двадцать пять разных блюд.

Тито ответил:

– Нет, блогодарю. Когда мне приходить охота плюнуть, я плюю на землю.

Тито жил в маленькой гостинице на Монмартре, в которой лестница была занята наполовину лифтом и спертым воздухом и былла до того крутой и узкой, что сундуки и багаж приходилось втаскивать в верхние этажи на веревках через окно.

Воздух был пропитан здесь мыльной водой, табаком, женским потом, смазными сапогами и дешевыми духами.

Здание было до того высокое и утлое, что последний этаж дрожал, как сейсмографическая стрелка; довольно было, чтобы на пролегающей мимо улице кто-либо поднял более или менее сильный крик, чтобы кровать Тито начала содрогаться.

Почтн каждую ночь полиция производила здесь обыски и другие «операции». Постояняыми жильцами были только он и еще один странный человек, лет под пятьдесят, у которого вместо одной ноги была деревяшка, производившая невероятный шум, Он был похож на гуртовщика, а цвет лица напоминал бывалого боцмана. Никто не знал, чем он в сущности занимается. Владелец «гостиницы» говорил: для меня самое важное, чтобы он платил каждые пять дней аккуратно и сполна.

Каждую ночь в четыре часа можно было слышать скрипение его деревяшки пр лестнице вверх.

Остальные клиенты были проходящими, которые являлись парочками и задерживались не дольше, чем полчаса. Постепенно Тито привык к тем звукам,

16

которые раздавались в двух прилегающих с разных сторон к его номеру комнатах: открывается дверь, зажигается электричество, медленные шаги по комнате, мужской голос, женский голос, звук поцелуя, тяжелое ритмическое дыхание, струя воды, мужской голос, женский голос, поворот выключателя, дверь закрывается для того, чтобы немного погодя снова открыться и чтобы повторились те же самые звуки.

«Любовь, – думал он, – как она всегда однообразна! Любовь, которую дарят, всегда имеет одни и те же слова; любовь, которая продается, имеет один и тот же узор! одни и те же формулы!

– Ты откуда?

– Из Тулузы.

– Как тебя зовут?

– Марго.

– И давно ты занимаешься этим?

– Уже год.

– Ты здорова?

– Ну, конично!

– Тогда хорошо.

В другой комнате с противоположной стороны иная пара, но варьируют только имя, город и срок, остальное все то же.

В дверях, ведущих в обе противоположные комнаты, какие-то любопытные провертели в разных местах дырочки, которые кто-то, в свою очередь, заткнул жеваной бумогой.

Заглушенный разговор парочек и таинственный шорох так нервировали первое время Тито, что он проводнл целые ночн у наблюдательного пункта.

Но зрелище было всегда одно и то же.

Однажды он увидел, как в соседнюю комнату вошел молодой япониц со своей компатриоткой, которую Тито видел уже как-то на бульварах.

Молодая парочка обменивалась короткими фразами, причем отдельные звуки напоминали собой телеграфный код.

«Что они говорят? – подумал Тито. И сам себе ответил:

«Он спрашивает ее, сколько времени она ведет образ жизни гейши, а она ответит, что несколько месяцев, что родом она из Иокогамы, и что зовут ее Гару, т. е. весна, или Умэ, т. е. вишневый цветок»…

Монмартр – это грудь, которая, как выразился один из выдающихся парижских юмористов, питает мозг Франции; Монмартр, или попросту холм, окруженный бульварами и сжатый площадями: Лиголь и Клиши; Монмартр – современный Вавилон, маленький Багдад, притягательная сила всех международных полунощников, Монмартр – это Сфинкс, Цирцея, Медуза, пропитанная всеми ядами,- привлекает к себе путешественников всего земного шара и не вмещает в себя всех любопытных. Всякий из нас бредит издали его ночными ресторанами, барами и театрами.

Но, когда мы попадаем на Монмартр, то испытываем разочарование, которое не всегда решаемся высказать, чтобы не обидеть людей, более опытных. Но в глубине души каждый из нас говорит себе: