Груз небесный - Сергей Александрович Трахимёнок

которое прошло двадцать седьмого октября. День тот мне хорошо запомнился, но не собранием, а тем, что произошло потом.

После собрания мы дали роте отдохнуть, а сами, уединившись в «штаб-квартире», занялись своими делами: Шнурков набрасывал «строевку», намереваясь послать ее с оказией в часть, – посасывая «Приму», он прикидывал, сколько взысканий за совершенные проступки показать начальнику штаба, чтобы не быть в «передовых» по нарушениям дисциплины, но и в «отстающие» не попасть; я помогал сержанту Тумашевскому, секретарю ротной комсомольской организации, править постановление; Силин валялся на койке, продолжая изучать книгу без корок, – сосредоточенно сдвигал к переносице брови и морщил лоб, пытаясь глубже проникнуть в ее содержание.

Все были заняты делом, и только командир второго взвода прапорщик Гребешков – двадцатидвухлетний парень с куриной шеей и раскосыми глазами, за которые Силин звал его потомком Чингисхана, валял дурака: слонялся по комнате, как арестант, заложив руки за спину. Он первый заметил гостей и срывающимся голосом, похожим на крик молодого петушка, закричал:

– Товарищи офицеры!

Через секунду все в комнате стояли в строевых стойках, а Шнурков, в мгновение ока отыскавший шапку, представлялся высокому, чуть ли не двухметровому полковнику. Высокого полковника я видел на активе стройуправления в ОДО[2]. У него была фамилия, соответствующая его габаритам, – Громада. Вместе с Громадой в комнате появились: командир нашего УНРа[3] подполковник Кравчук, самый молодой из начальников этого ранга, о нем завистники говорили – «широко шагает – штаны порвет», прораб майор Толоконников – толстый мужик с выпученными, как при базедовой болезни, глазами и неизвестный нам полковник, чистенький, аккуратненький, с общевойсковыми эмблемами и ясными васильковыми глазами, в которых не было проблем, день и ночь терзающих офицеров-строителей.

«Представитель заказчика», – подумал я, а выражение почтительного подобострастия на лицах Кравчука и Толоконникова подтвердило мое предположение.

Шнурков еще не опустил руку от шапки, а все уже поняли – грозы не миновать.

– Где люди? – не дослушав ротного, спросил Громада.

Шнурков тоже понял, откуда ждать неприятностей, и раздельно произнес: «Готовятся к завтрашнему дню… комсомольское собрание… указание политотдела…»

Ротный не первый год служил в армии и знал, что ответить, но Громаду уже невозможно было остановить, как невозможно остановить спущенный курок. Полковник оглядел всех стоящих перед ним и, не найдя ничего предосудительного, стал шарить взглядом по комнате и, конечно, зацепился за обогреватель. «Что это?» – прорычал он. Вопрос носил неопределенный характер и не требовал ответа, это была риторическая фигура, принятая у великих ораторов и большого начальства, но Шнурков о риторике не слышал.

– Коз… обогреватель… ТЭН, – сказал он.

– Убрать, – приказал Громада и добавил, проявляя заботу о подчиненных, – а то сгорите все к чертовой матери…

– Есть, – ответил Шнурков и вдруг побелел, как перед дракой, – уберем, конечно, вы правы… лучше замерзнуть, чем сгореть…

В комнате запахло жареным. Кравчук выпучил глаза и стал похож на прораба, прораб же открыл рот, но не произнес ни звука, а офицер от заказчика, не по-военному улыбнувшись, вышел из комнаты, не желая присутствовать при экзекуции. За ним, нарушив субординацию, юркнул прораб. Кравчук, выходя последним, чуть задержался в дверях и так, чтобы не видел Громада, покрутил пальцем у виска. Жест адресовался Шнуркову и всем присутствующим был понятен.

– Идиот, – говорил этим жестом Кравчук, – мог бы сдержаться, и все было бы в порядке… Сам понимаешь, Громада привез представителя заказчика, а людей на производстве нет: он взъярился. Но ты-то его знаешь – пошумел бы, пошумел и уехал, и оставайся ты со своим «козлом» хоть до весны… Кому ты нужен, герой…

Несколько секунд Громада жестко смотрел на белое лицо Шнуркова, а потом медленно проговорил:

– Я… замкомандующего… день и ночь нахожусь на объектах, а вы… капитан… развели здесь гадюшник… распустили личный состав… работы срываете… десять суток ареста…

– Есть десять суток ареста, – ответил ротный, покрываясь красными пятнами, однако дух противоречия крепко сидел в нем, и он добавил: – С содержанием на гауптвахте…

Фраза эта имела для присутствующих скрытый смысл. Из горла Громады вырвался звук, похожий на клекот орла, он еще раз как-то частями осмотрел Шнуркова, словно примеривался, за сколько раз он может проглотить этого недоноска, затем повернулся и в четыре огромных шага вышел из комнаты, задев папахой притолоку.

Несколько минут все молчали. Первым заговорил Силин. «И-эх, жизнь наша бекова», – произнес он, взял со стола книгу и плюхнулся на кровать.

– А кто виноват, что мы живем в гадюшнике? – запетушился Шнурков, лицо его перестало быть пятнистым, а стало багровым, как обложка партбилета.

– Идите в роту, – приказал я Тумашевскому, – завтра допишем.

– Есть, – ответил сержант, сложил бумаги в папку, аккуратно завязал тесемки и ушел, тихо прикрыв дверь, настежь распахнутую Громадой.

За два месяца службы я видел, слышал и даже получал не один начальственный разнос и мог твердо сказать, что изысканностью и тактом они не отличались, но то, что устроил Громада Шнуркову, не лезло ни в какие ворота.

С уходом Тумашевского в «штаб-квартире» установилась тишина: молчал Силин, улегся на кровать и задымил своей «примой» Шнурков, сел за стол я, бесшумной тенью заметался по комнате Гребешков – все переваривали случившееся и примеривали на себя его возможные последствия.

Мне строптивость ротного ставила крест на поездке в Черноводск. С первого дня службы командование части в лице «большой тройки»: командира отряда – «бати», его заместителя по политчасти – «большого замполита» и начальника штаба, которого все звали коротко, по-военному, «энша», внедряли в мое сознание одну фундаментальную истину: воскресенье – день политработника. Из этого должна была вытекать другая истина – выходные замполиту положены в будние дни, но… логика командования имела свои законы, и получить выходной в рабочие дни было так же сложно, как и в воскресенье. То нужно срочно оформлять ленкомнату (чтобы она соответствовала последним указаниям политотдела), то готовить очередное мероприятие с личным составом, то «дыру» на производстве заткнуть, то загулявшего ротного подменить, то на дежурство по части заступить взамен «без вести пропавшего» кадрового офицера… да мало ли как можно использовать замполита-двухгодичника в обычный день, тем более, он всегда под рукой, живет в вагончике при части.

«На гражданке отдохнешь, – говорил мне “энша” – майор Балаян, ему, хихикая, вторили подпевалы: зам по тылу майор Машинович, имевший “в миру” прозвище “Молодой человек”, и командир четвертой роты, любимец “большой тройки” старший лейтенант Крон – офицер настолько правильный, что даже не имел прозвища. – Не на двадцать пять призвался, – продолжал Балаян, – да и какие у тебя могут быть дела вне части, все твои дела здесь». – При этом он не спеша расчесывал пластмассовой расческой свои усы и волосы, поглядывая в маленькое зеркальце, которое