Груз небесный - Сергей Александрович Трахимёнок

толчками стала возвращаться на место, – не обращая внимания на подколы подчиненного, продолжал Шнурков.

Доспать до подъема нам, конечно, не дали: ночью приехало начальство и начались разбирательства. Больше всех досталось мне, так как я, в отличие от ротного, мог говорить.

Что делать, начальство устраивает разборки, чтобы «накрутить хвост», показать, что «мы ни хрена не делаем», а если бы делали, то ничего бы подобного не случилось. Вон у старшего лейтенанта Крона, говорило начальство, порядок в подразделении, драк нет, все по струночке ходят, а контингент у него тот же, что и у вас…

Через три дня голос вернулся к ротному, и я спросил, кто ударил его.

– Это моя тайна, комиссар, – ответил он, – ты человек в армии временный, юрист к тому же, тебе виновника подавай и наказание, а мне с ними работать… я знаю, кто меня ударил… и он это знает, и поэтому будет у меня самым дисциплинированным бойцом в роте, а ради того, чтобы иметь в роте на одного хорошего бойца больше, не то можно вытерпеть. Я тебе так скажу, комиссар, народ сейчас пошел злой, собака на собаке, шпана на шпане, но не такой крепкий, как раньше… лет пятнадцать назад. Когда на тебя еще и мундир не строчили, я уже с такими ухорезами работал, не приведи господи… они командирам выйти поговорить предлагали. Вот и представь: откажешься – авторитет потеряешь, выйдешь – в глаз получишь, тоже радости мало…

Ротный тяжело вздохнул: воспоминания всколыхнули в нем неприятные ассоциации – и продолжил:

– Таким, как ты, хорошо, ты вон какой здоровила, все девяносто, а я сейчас-то шиисят пять кэгэ, а в то время того меньше был, но спуску никому не давал, понимал: либо пан, либо пропал. Но я командир, я обязан заставить подчиниться себе – на том армия стоит. Ты – другое дело, ты комиссар, комиссаров любят, на них не бросаются, на «вшивость» не проверяют, выйти поговорить не предлагают. Так? Я правильно говорю?

– Наверное.

– Что значит, наверное. Тебе что, предлагали?

– Нет.

– Ну, то-то, – сказал Шнурков, почему-то рассердившись, – а то – наверное…

Глава третья

Я соврал ротному – «проверку на вшивость», в отряде ее называли более пристойно, почти по-научному – «анализом на заячью кровь», я тоже прошел.

Случилось это месяц назад, когда я еще был в отряде. В части работать легче. Личный состав там, по стройбатовским меркам, более цивилизованный – штатники, люди при должностях, не какие-то там отделочники. Они хорошо усвоили форму принятых в армии взаимоотношений: не бузили в открытую, «ели начальство глазами» – говорили «есть», но ничего из этого «есть» не делали.

Штатники получают твердый оклад. На их лицевой счет ежемесячно откладывается, за вычетом питания и «вещевки», рублей тридцать-сорок. Отделочники таких заработков не имеют, живут в долг, а перед увольнением в запас берут аккордный наряд, чтобы с долгами рассчитаться и денег на дорогу подзаработать. Правда, на таких «аккордах» день и ночь работают не сами «дембеля», а первогодки, но это уже другая сторона дела, она мало интересует командование: была бы выработка, был бы план. В общем, забот с личным составом в части поменьше, стационар – не командировка.

Я быстро входил в курс дел, потому что, в отличие от моих двухгодичных коллег, служил срочную. Я видел то, чего они, получившие лейтенантские погоны после вузовских сборов, не могли разглядеть. Видел и пытался пресечь все, что не подпадало под уставные рамки. Ротная «отрицаловка» чувствовала, что я могу влезть туда, куда другие не заглядывают, и оказывала мне сопротивление, чаще тайное, иногда – явное.

Один из моих штатников был отрядным электриком и, по совместительству, ротным придурком. Такой сорт людей часто встречается в коллективах, сведенных вместе вопреки желанию его членов. Называются они по-разному: юмористы, хохмачи, клоуны, придурки, последнее более точно. Придуривание – призвание и средство защиты одновременно. Придурку легче живется. Что с него взять? Ничего: что с придурка возьмешь? Все ставят на нем крест, а он существует себе помаленьку и дураками считает всех, кроме себя.

Именно таким был Белокопытов – двадцатидвухлетний переросток с большим ртом и лицом глухонемого. Слух у него был прекрасный, но он для хохмы «косил» под глухого: команды выполнял с третьего раза, причем на второй раз прикладывал ладонь за ухо и, кривляясь, говорил: «Ась?» Он мог сунуть руку в тарелку соседа, и тот рядом с ним больше не садился. Мог, изображая припадочного, упасть с верхнего яруса на нижний, укусить сослуживца и не мог показать на карте город, в котором родился. При этом отсутствие умственных способностей компенсировалось у него громадной физической силой, и в роте Белокопытова побаивались все, независимо от срока службы.

Отрядный врач – старший лейтенант медслужбы Ким – дважды возил его в госпиталь к психиатрам. Однако те ничего, кроме психопатии, не находили.

– А психопатия, – пояснял Ким, – не болезнь, а черта характера и, следовательно, не основание для комиссования из армии: кто из нас не психопат в наш насыщенный стрессами век.

Итак, в конце сентября на одной из вечерних поверок, которые дежурные по роте проводили в моем присутствии, Белокопытов гримасничал больше обычного, показывал соседям язык, толкал их, замахивался. На мои замечания не обращал внимания и даже кивал в мою сторону головой, мол, разбазарился замполит-салага.

После поверки я пригласил его в канцелярию роты. Он явился без ремня, оставив за дверью в коридоре трех человек из числа любителей спектаклей. Я понял это и, сдерживаясь, сказал, чтобы он вышел и привел себя в порядок. Белокопытов пожал плечами, «чё прискребся», и вышел. Вернулся он вообще до пупа расстегнутый и под хохот «зрителей». Сделав ко мне огромный шаг-прыжок, он громко, чтобы слышали в коридоре, доложил:

– Таш начальник, ваше приказание выполнено.

– Приведите себя в порядок, – сказал я ему снова, чувствуя, что попал в сквернейшую ситуацию: сейчас он опять выйдет и вернется, доложив, что «приказание выполнил», и так может продолжаться до бесконечности.

Однако у Белокопытова не хватило терпения «заводить» меня медленно.

– Щас я тебя задавлю, – прохрипел он, сделал сумасшедшие глаза и ухмыльнулся так, что его огромный рот раздвинулся от уха до уха, – щас. – И он, растопырив пальцы, двинулся ко мне: «Утю-тю…»

И тут я сорвался. Белокопытов поначалу ничего не понял. Он постоял немного на четвереньках, посмотрел в пол, словно ища в его щелях что-то мелкое, затем вскочил и, взревев медведем, бросился на меня вторично.

Встречный правой был излишне закрепощенным, но достаточно жестким. Белокопытов взвыл, ногой отворил дверь канцелярии и выскочил в коридор. По пути в умывальник он пнул двух,