Флэш без козырей - Джордж Фрейзер

— Ох, уж эти чер…вы чартисты![2] — ныл он, обхватив голову руками. — Эта проклятая толпа совсем потеряла голову или скоро сделает это. Закона о десятичасовом рабочем дне им, видите ли, уже недостаточно, и теперь они хотят отомстить всем честным людям неизвестно за что. Сжечь их всех, бешеных каналий! А что делает наше правительство, позвольте вас спросить? Ничего! А между тем мятеж уже на пороге, и французы стучатся к нам в дверь!

— У французов достаточно забот с собственными бунтовщиками, чтобы думать еще и о нас, — заметил я, — что же касается чартистов, то я припоминаю, что вы высказывали такие же страхи еще несколько лет назад, в Пэйсли, но ничего так и не случилось. Если вы помните…

— Ничего не случится, ты мне говоришь? — взвыл Моррисон и толстые брыли его щек затряслись. — Да я с ума сойду! Тебя-то, конечно, и след простынет к тому времени как эти негодяи ворвутся в дом и набросятся на мою дорогую Элспет. О Боже! — простонал он. — Как будто бы нам и без того горя было мало! Бедняжка Элспет, да еще в ее… в ее положении!

Это, конечно же, было другое дело. Моя прекрасная Элспет после восьми лет законного брака наконец понесла, и если послушать ее отца, мать и сестер, то можно было подумать, что близится Судный день. Мне же казалось, что она забеременела только для того, чтобы не отставать от королевы, которая незадолго до этого произвела на свет очередного своего отпрыска. Но гораздо больше меня интересовало, кто был отцом ребенка; я слишком хорошо знал свою милую женушку. Она была легкомысленной и неразборчивой в связях — вы бы никогда даже не подумали об этом, глядя на эту соблазнительную невинность, — но поскольку мы еще в самом начале совместной жизни (после долгих препирательств, конечно) договорились о личной свободе, я полагаю, что в мое отсутствие она путалась по крайней мере с дюжиной ухажеров. Впрочем, может я и сам ее обрюхатил перед отъездом в Германию, но кто же может знать это наверняка? Вот если она родит нечто рыжеволосое и курносое, тогда и будет о чем говорить, хотя одному Богу известно, что из всего этого выйдет.

Видите, какой мы были милой семейкой? Старикашка Моррисон был богат, как амстердамский еврей, и с тех пор как мой папаша-сатрап потерял все на железнодорожных акциях, Моррисону пришлось платить по счетам — ради Элспет. С тех пор он так и платил, время от времени подбрасывая нам с отцом жалкие подачки, в то время как сам пользовался моим домом и извлекал все возможные преимущества из самого факта своей принадлежности к славному семейству Флэшменов. По-моему, преимуществ этих было не так уж и много, но ведь мы находились на полпути к высшему обществу, а у Моррисона еще оставалось несколько пигалиц, которых нужно было выдавать замуж, так что он был готов нас терпеть. Ведь терпел же он меня с тех пор, как я женился на его дочери. Но дело это было чер…ски трудное, поскольку он готов был дать мне пинка в любой момент и ожидал только, когда Элспет решит, что с нее достаточно. Пока что мы кое-как ладили друг с другом, однако с появлением ребенка ситуация, как я полагал, могла измениться, а мне не хотелось вылететь на улицу и прозябать на половинное капитанское жалованье.

Так мы и жили — с беременной Элспет и старым Моррисоном, ожидающим, что толпа коммунистов[3] вот-вот ворвется к нему в двери. Хорошенькая же жизнь у нас была — можете себе представить! Элспет вроде было приятно меня видеть, но как только я пытался затащить ее в кровать, из этого всякий раз ничегошеньки не выходило — дескать «чтобы не навредить ребеночку»! Так вот, вместо того чтобы покувыркаться с Элспет этим вечером, мне пришлось делать вид, что я с нежностью слушаю ее бредни насчет того, какое имя мы дадим нашему Маленькому Герою — так уж она была уверена, что родится именно мальчик.

— Назовем его Гарри Альберт Виктор, — говорит Элспет, держа меня за руку и выпучив свои дурацкие голубые глаза, взгляд которых, тем не менее, заставляет мое сердце сжаться — один Бог знает почему.

— Это в честь тебя, любовь моя, в честь нашей дорогой любимой королевы и ее самой большой любви. Ты ведь согласен, милый?

— Отличный выбор, — отвечаю я, — лучше и быть не может.

Конечно же, подумал я, ты не назовешь его Томом, Диком, Уильямом или как там еще могли звать того малого, который так удачно повалял тебя в стогу сена. (В конце концов, мы были уже долго женаты к тому времени и занимались любовью бессчетное число раз, однако ни черта не было видно, чтобы хоть одно семечко проросло. Сейчас это казалось странным, но ведь так и было!)

— Ты делаешь меня такой счастливой, Гарри, — говорит она, и знаете — я ей поверил.

Ведь она была такой же безнравственной, как и я, но без моей врожденной интеллигентности. Полное отсутствие совести и благословенная привычка забывать все свои прегрешения — или, быть может, она искренне верила, что ей не о чем забывать.

Элспет наклонилась ко мне и поцеловала. Меня обдало запахом и теплом ее белоснежных форм. Я попытался схватить женушку за грудь, но Элспет снова оттолкнула меня.

— Нам придется потерпеть, дорогой, — говорит она, усаживаясь поудобнее, — мы должны думать только о нашем дорогом Гарри Альберте Викторе.

(Кстати, именно так его и назвали. Ублюдок вырос, да еще и заделался епископом. Никак не могу поверить, что он мой.)

Она ворковала и лепетала что-то в том же духе еще некоторое время, а потом заявила, что должна отдохнуть, так что мне пришлось оставить ее глотать смесь сыворотки с белым вином, а самому провести остаток вечера, слушая стоны и рычания старого Моррисона. Он говорил практически на одни и те же темы, которые я успел хорошо изучить во время наших редких встреч за последние восемь лет. Тут были и подлость рабочих, и слабость правительства, всеобщий рост цен, мое сумасбродство и расточительность (хотя сам Бог свидетель, он не давал мне достаточно денег, чтобы я был расточителен по-настоящему), тщеславие его жены и дочерей, а также все прочее, в том же духе. Все эти излияния были и патетичны, и чудовищны одновременно — если вспомнить, сколько денег нагреб этот старый скряга, нещадно выжимая пот из рабочих на своих заводах и обманывая партнеров. Я заметил, что чем богаче становился Моррисон, тем больше он скулил и сыпал угрозами. Если бы не это, то можно было сказать, что богатство само шло ему в руки, да еще быстро — как единственному трезвому за пьяным покером.

Правда, несмотря на всю трусость и скупость, голова у моего тестя по части бизнеса варила будь здоров! Из обыкновенного (хоть и зажиточного) шотландского заводчика, которым Моррисон был, когда я женился на его дочери, он, с тех пор как переселился на юг, превратился в преуспевающего коммерсанта, провернувшего не одно выгодное дельце, — чер…ски грязное по сути, вне всякого сомнения. Он стал хорошо известен в Сити, а также в кругах, близких к тори, ибо, хотя и был никому не известным провинциалом, зато обладал золотом — лучшей из рекомендаций, да к тому же его кошелек с каждым днем становился все толще. Моррисон уже тогда суетился насчет получения титула, хотя получить желаемое ему удалось лишь несколько позже, когда лорд Рассел продал ему дворянство, — министр-виг нобилитировал скрягу-тори, что и требовалось доказать. Пока же, видя перед собой столь блестящие перспективы, эта шотландская свинья с каждым часом набиралась жадности и при одной мысли, что все ее мечты могут рассыпаться в прах из-за революции, едва не лопалась от злости.