Товарищ Сталин, вы большой ученый… - Юз Алешковский

обществу такое гнилостное наследство и такое количество своих тухлых генов, что она долго еще будет казаться людям, лишенным инстинктов свободы и достойной жизнедеятельности, образцом социального счастья да мерою благонравия.

Так что же еще? В Америке, во Флориде, я успел, не без помощи Иры и личного моего ангела-хранителя, спасти собственную жизнь. Для этого мне нужно было сначала схватить вдруг инфаркт, потом сесть за руль, добросить себя до госпиталя и успеть сказать хирургам, что я согласен рискнуть на стопроцентную успешную операцию на открытом сердце.

Всего-то делов, но я действительно успел в тот раз вытащить обе ноги с Того Света, что, ей-богу, было еще удивительней, чем миг моего зачатия, поскольку…

Честно говоря, если бы я имел в 1929-м какую-нибудь информацию об условиях жизни на Земле и если бы от меня лично зависело, быть или не быть, то… не знаю, какое принял бы я решение. Впрочем, несмотря на справки об ужасах земного существования, о войнах, геноцидах, мерзостях Сталина и Гитлера, диком бреде советской утопии, террариумах коммуналок и т. д. и т. п., все равно я успел бы завопить: БЫ-Ы-Ы-ЫТЬ! – чтобы меня не обогнала какая-нибудь более жизнелюбивая личность. Возможно, это была бы спокойная, умная, дисциплинированная, прилежная, талантливая, честнейшая девочка, меццо-сопрано или арфистка, о которой мечтали бедные мои родители.

Одним словом, сегодня, как всегда, сердечно славословя Бога и Случай за едва ли повторимое счастье существования, я горько жалуюсь и горько слезы лью, но, как бы то ни было, строк печальных не смываю; жену, детей, друзей и Пушкина люблю, а перед Свободой благоговею.

Понимаю, что многого не успел совершить, в том числе и помереть. Не знаю, как насчет остального, например хорошей натаски в латыни, греческом и английском, а врезать в свой час дуба я всегда успею.

Поверь, Читатель, в чем в чем, а в таком неизбежном деле ни у кого из нас не должно быть непристойной и истерической спешки.

Юз Алешковский

Стихи

Собачьи стихи

Незабываемому другу Герману Плисецкому

Так получилось: далеко от Москвы

не было долго жратвы у братвы.

Хлеб разрезали шпагатом, как мыло:

птюха на сутки, и – никаких.

Братва похудела и походила

скорей на покойников, чем на живых.

Я сладко держал за щекою мякину

после строгого дележа.

Мне мерещились синие автомашины,

в которых буханки ржаного лежат.

Впрочем, у всех застывало в глазах

изумленное выражение —

это больно зрачки раздирало в глазах

голодное воображение.

Хлеб был таким же, как зимнее солнце.

Но зимнее солнце светило, однако…

Однажды вольняшки за восемь червонцев

нам боданули в карьере собаку.

Дворняга служила за просто так,

смотрела в глаза спокойно и мудро

и, все понимая, под острый тесак

подставила голову январским утром.

Мы жрали, глаза друг от друга пряча,

«радость собачью» – похлебку собачью.

Лишь доходяга-интеллигент,

как резавший в прошлом собак физиолог,

поглядывал молча на «эксперимент»

и продолжал исповедовать голод.

Разжарившись в тропике знойном барака,

на нарах, руками коленки обвив,

братва вспоминала о милых собаках

поэмы, исполненные любви.

Осень, охота… с лоснящейся шкурой,

нос пó ветру, в хлябь приозерную врос

в гипнотической стойке

поднебесной скульптурой

великолепный охотничий пес…

А вот молчаливый артельщик Пикейкин

(был упакован покруче, чем Крез)

с уваженьем унылым припомнил ищейку,

самую умную в обэхаэс…

В канаве, в дымину, бугор наш Дремлюга,

с ним рядом – смешная и жалкая Жучка:

лижет хлебало запойного друга,

всю ночь охраняет остаток получки…

Вот Ловчев пришел из конторы усталый.

«Только успел ступить на крыльцо —

Альма, понимаете, зацеловала,

собственно говоря, все лицо…»

Он был, разговор полуночный, наукой

верности, честности и простоты.

Лишь грязная личность, по прозвищу Сука,

нам затыкала рты.

Но мы еще долго болтали в бараке

и губы одной самокруткою жгли,

а за оградою выли собаки —

собаки, которые нас стерегли.

Бульдоги, болонки, упряжки Клондайка…

Мы жрали собак и жирком обросли.

Собратья известной космической Лайки

в ту зиму дистрофиков многих спасли.

И может быть, душ наших переселенье

не метемпсихоза мистический бред —

хочу испытать я второе рожденье,

да-да, через тридцать, не более, лет.

Тогда я испробую жизни собачьей,

и взвою взахлеб на луну от тоски,

и тихо, по-человечьи заплачу

от нечаянной ласки хозяйской руки.

Я женщину, вылившую помои,

буду боготворить, любя,

и взгляда загадочной чистотою,

человек, я смущу тебя.

Всегда буду ласков за просто так,

взгляну в глаза спокойно и мудро

и, все понимая, под острый тесак

подставлю голову однажды утром…

. . .

И вот тебе раз – случай выкинул номер:

я жил себе жил, неожиданно помер,

присобачили душу…

…Был слеп, жрать хотелось

и не расхотелось уже никогда.

Помню щенячью свою оголтелость,

ну а потом приключилась беда:

нас всех оторвали от мамкиных сисек,

саму замочили, чтоб выть не могла,

меня завернули в листы «Независьки»…

Проклятая нелюдь!.. Удушлива мгла…

Оклемался в помойке, объедков нажрался,

поскуливал, вылез, в коллекторе дрых…

Поздней живодеру в удавку попался,

а он мне под дых, пропадлина, под дых!

Но я ему в яйца вцепился – был шустрым,

на случках легко завоевывал сук…

Держал шесть кафе,

в брюхе было не пусто…

Пинали, вязали,

умел вырываться из рук.

Инспектор-хапуга

прикрыл эти наши столовки,

бывало, дня по три ни крошки не жрал.

И выжил: использовал волчьи уловки…

Жизнь эту собачью в гробу я видал…

Ну что ж, венценосцы Творенья,

гоните бездомных, шмаляйте!

Бомжам перепульте

печень, сердце, кишки,

мастырьте ушанки,

из шерсти пимов наваляйте,

пеките из «лучших друзей» пирожки…

А после вгрызайтеся друг другу в глотку,

чем брезгуют волки, орлы и слоны.

От брюха хлещите сивушную водку —

забудете жалость и чувство вины…

Я больше не взвою, не гавкну,