Блатной телеграф. Тюремный архивы - Александр Кучинский

В речи воров много слов с переносным значением, которые своей образностью прочно завоевали место в обывательском разговорном языке. Это такие ходячие выражения, как «лапу запускать» (т. е. в чужой карман), «лапти плести» (путать, делать неумело), «клеится» (дело пошло на лад), «задать перцу» (бить, ругать), «лыжи навострить» (удирать), «под мухой» (быть пьяным), «пули лить» (говорить небылицы), «фонари под глазами» (синяки), «дубина» (глупый), «долбануть» (ударить), «клевать носом» (дремать сидя), «лыка не вязать» (говорить путанными словами) и проч.

То же можно сказать и о народной этимологии, которая отразилась на практике воровского жаргона.

«Народу настолько необходима осмысленность слова (Горнфельд), что и заимствованное он преодолевает, чтобы связать его с каким-либо смыслом…»

Он говорит «копитал» от слова копить, «полусадик» вместо палисадник, «кашлюк» вместо коклюш (Горнфельд. «Новые словечки и старые слова»). В воровском языке наблюдается тяготение к искажению чисто литературных слов. Например, вместо бумага говорят «шумага», вместо парадное говорят «параша».

Некоторые слова воровского жаргона напоминают детскую речь, которой соответствует широко распространенное явление народной этимологии. Чуковский в своей книге «Маленькие дети» говорит: «Вообще же к детскому языку можно относиться по-разному. Одни видят в нем переходную ступень, соединяющую переходные операции наших зоологических предков с современным интеллектом Homo Sapiens'a. Другие находят в этом сокращенную, но точную копию тех эпох языкового развития, с тем же чередованием стадий, которые все человечество прошло за миллионы веков».

У ребенка создается много двухсложных слов, например, «ав-ав» — собака; «му-му» — корова и т. д. Двухлетняя Танечка назвала жук — «ползук», корова — «рогатка», палка — «махалка» и др. Сравните такие воровские слова, как: часы — «стукалки» (от слова «тук-тук»), «бимбары» (от слова «бим-бом»); самовар — «шипун», палка — «дрын», курица — «крикуша», корова — «рогатка», посуда — «звенья».

Воры, владеющие тайным языком, сталкиваясь с различными группами городского населения и их языковыми особенностями, подвергают свой словарь частым изменениям, так как несмотря на заинтересованность преступного элемента в сохранении своего языка, удержать его долго не удается, а потому воровской жаргон, как и всякий условный тайный язык неустойчив.

Слова жаргона изменяют свое старое значение, подвергаются звуковым изменениям или выбрасываются совершенно из обихода воровской речи по мере проникновения их в обыкновенную среду. Трудно в данный момент в «тайной речи» преступников встретить такие слова, как «засыпался», «шамать», «липовый», «бузить», «шухарить», «капать» и многие другие ввиду их распространения в обыкновенном быту. Часто в жаргоне преступников происходит замена неудачных слов более образными или более меткими и острыми. Меткие же местные шутки, поговорки, остроты, прозвища входят в обиход речи.

Словарь воровского языка изменчив, многие воровские слова исчезают совершенно (например, такие слова, как «клюй» — следственный пристав, «антихрист» — пом. пристава, «брушлать» — наручники, «адамово лыко» — плеть с тремя концами, «мелкозвон» — кандалы, ушли из арго после революции) или переходят в другие жаргоны и в обыкновенную речь, но им на смену идут новые слова, новые обороты, и таким путем, благодаря острой необходимости иметь тайную речь, воровской жаргон продолжает существовать.

На формирование воровского жаргона большое влияние оказывает их почти магическое отношение к окружающему миру. В самом деле, ремесло вора чрезвычайно подвержено случайностям обстановки, полно риска и неожиданностей. У воров сильно развита вера в сны, в предзнаменования и приметы, большое место занимают гадания. Хорошие предзнаменования могут побудить вора на самую дерзкую кражу, плохие — возвращают его обратно с «верного дела».

Воры обычно имеют при себе одну или две колоды карт, на которых гадают приемами игры в стос. Необычайно распространенная в воровской среде игра в карты носит характер своеобразного примитивного культа. Хороший игрок в карты («играющий») ценится не меньше, чем хороший вор. Достоинства игрока конкурируют с достоинствами вора. Карты в сознании вора неразлучны с его профессией. По положению карт во время игры он судит о своем будущем, о предстоящей краже: выиграв — он уверен в удачном завершении своего предприятия, проиграв — он теряет всякую веру в себя. Достаточно вору удачно играть в карты (даже заведомо употребляя шулерские приемы, которые отнюдь не предосудительны в воровской среде и оговариваются известными правилами игры), чтобы любой вор взял его компаньоном («корешем», «клиентом») в свою шайку в надежде, что счастье («фарт») будет на его стороне.

Нельзя дать лучшей характеристики воровскому слову, чем характеристика его как орудия. Вор интересуется не передачей своих мыслей и взглядов (что могло бы подразумеваться под термином «общение»), а только тем эффектом, которое производит слово на окружающих.

В наиболее чистом виде слово как орудие проявляется в сигнале. Таковы воровские «зеке», «шесть», «шестнадцать», «цинк», «пуль», «тырь», «вались», «ша», «на», «ша-кай», «стремь», «казаки» «вилы» и др.

Воровские слова-сигналы могут быть отождествлены с терминами спортсменов при игре в футбол, теннис и т. п., только гораздо более развитыми и глубже проникающими в быт. Так же точно, как при игре, повторяющаяся ситуация создает обстановку, при которой короткий выкрик позволяет сразу уяснить себе часто весьма сложное, хотя и стереотипное, положение и одновременно приказывает совершить известное действие, — у воров несложность и стереотипность положений и выработанность определенного образа действий создают почву для развития по преимуществу сигнальной речи. Примитивность воровской деятельности и «производственных» отношений играют в этом, конечно, основную роль. Примитивные формы труда создают положение, при котором достаточно указать на ситуацию, чтобы характер действия был ясен. Понятно, что то чрезвычайное распространение, которое получил сигнал в воровской среде, может иметь место только при не менее сильном развитии коллективных представлений и норм поведения, при стереотипности реакции, при полном уничтожении отдельного индивидуума в общем воровском стаде. Малейшее нарушение воровских норм поведения ведет к расшатыванию всего уклада воровской среды, рассчитанного на безусловное подчинение коллективу.

Большое количество воровских слов носит сигнальный характер. Необходимо отметить, что правила воровского «приличия» не позволяют вору задавать вопросы. Это не только мера предосторожности, необходимая для соблюдения тайны, — правило это лежит глубоко в языковом сознании воров и связано с их подсознательной верой в магическую силу слова. В самом деле, слово для вора не только «орудие производства», к которому часто прибегаем и мы, — приказание, но и заклинание.

Не удалось еще установить факта существования в воровской среде заклинания в своей чистой и откровенной форме. Для этого воровская среда еще слишком связана с современностью, но в скрытой, завуалированной форме вера в силу слова над неодушевленными предметами в ней тверда и прочна. Прежде всего та необычайная, совершенно чудовищная гипертрофия брани в воровской среде, буквально через слово пересыпающая воровскую речь и ни к кому конкретно не обращенная, говорит о каком-то стремлении сделать свою речь действенной, активно воздействующей. Несомненно, что психология брани, преимущественно сексуально направленной и обращенной к неодушевленным предметам (в особенности при работе), свидетельствует о пережитках магических воззрений.

Для характеристики той силы, которая придается бранному слову, укажем, что брань, обращенная не в пространство, «на воздух», как это обычно имеет место, а к вору, составляет оскорбление, смыть которое может, по воровским представлениям, только «кровь». Явление не менее характерное, чем брань, — воровская «божба», клятва. Какой смысл был бы в клятве для вора, если бы в сознании вора не укоренилась скрытая вера в магическую силу слова? Между тем вор очень часто прибегает к клятве (обычная формула: «лягавым буду», «сука буду, не забуду — век мне на свободе не бывать»).

Древность воровского языка

Некоторые авторы считают, что воровской язык произошел от условного языка «офень», слова которого были найдены в рукописи XVIII века (Рукопись XVIII века. Описание Кричевского графства Ал. Потемкина). Эти слова близки современному воровскому языку, например «хлиз в хаз» — идти в дом, «лох» — мужик и пр. Против некоторых слов как слов близких воровскому языку возражать не приходится, но что касается самого вывода в отношении безусловности происхождения воровского языка от искусственного языка офень, как вывода малообоснованного, стоит возразить. Некоторое сближение воровского жаргона с жаргоном «офень» безусловно имелось (см. выражение «по фене ботать», т. е. говорить на языке «офень»). Но связь, основанная на заимствовании слов одного жаргона от другого, еще не доказательство того, что язык воров произошел от языка «офень».