Альманах всемирного остроумия №1 - В. Попов

Аббат Бове, сын шляпника и сначала сам учившийся этому мастерству, вступив в духовное звание, решился или завоевать епископство, или попасть в Бастилию. Раз в последние годы царствования Людовика XIII, призванный в Версаль, чтоб проповедовать в присутствии короля, он громко восстал против беспутной жизни некоторых стариков. Король, не желая применить к себе слова Бове, обернулся к Ришелье и сказал ему: «Мне кажется, Ришелье, этот проповедник накидал порядочно каменьев в ваш огород.» – «Да, ваше величество, – отвечал Ришелье, и он бросал их так сильно, что они из моего огорода отскакивали в самый Версальcкий парк.» – Бове был сделан епископом в Сане, и тогда «камни» его приняли другое направление.

Людовик XI до того боялся смерти, что в молитвах, которые он заказывал за себя, он не хотел, чтоб для него просили у Бога чего-либо кроме здоровья. Дав обет быть у св. Эвтропия и когда священник к молитве о здоровье душевном присовокупил и молитву о здоровье телесном, Людовик XI сказал ему: – «Не просите столько зараз, чтоб не надоесть: удовольствуйтесь на этот раз получить молитвами святого здоровье тела».

Людовик XV в определенные дни приезжал в комитет иностранных дел. Льстецы положили однажды на письменный стол, за которым король обыкновенно занимался делами, сочинение, содержавшее в себе пышную похвалу добродетелям и воинским качествам этого государя. На его бумагу положили также очки, которые король употреблял для чтения. Король приходит в комнату присутствия, садится к столу, надевает очки и, прочитав бумагу, исполненную самой приторной лести, говорит окружавшим его: – «Какие дурные очки! Они уж черезчур увеличивают!»

Один очень красноречивый прелат, в середине речи, которую он говорил Людовику XIV, несмотря на свою привычку говорить публично, смутился. Государь с тем видом благородства и величия, который он так ловко умел принимать, сказал ему; – «Мы, счастливы, милостивый государь, что ваша память дает нам время восхищаться теми прелестными вещами, о которых вы нам говорили».

В сражении при Бренвилле, в 1111-м году, английский кавалерист бросился на Людовика Толстого, короля Французского. Схватив лошадь за узду, он уже воскликнул: – «Король в плену!» – как вдруг меч Людовика поразил его. «Заметь, – сказал король хладнокровно, что королей никогда не берут в плен, даже в шахматной игре.»

Однажды королю Людовику ХVIII была представлена депутация от провинциальной школы. Король принял педагогов весьма ласково и спросил их между прочим: – «А есть ли между вами эллинисты?» – «Никак нет, ваше величество, мы давно прогнали их из училища. Во всей вашей области не найдется и трех человек, которые бы интересовались узником Св. Елены». – Король едва мог удержаться от смеха при таком недоразумении господ депутатов.

Франциск I не очень спокойно переносил то обстоятельство, что короли испанский и португальский делили Америку исключительно между собой. – «Я бы очень желал видеть, – говаривал он, – ту статью духовного завещания праотца нашего Адама, которая оставляет им одним это огромное наследство».

Несколько придворных дам, сильно набеленных нарумяненных, присутствовали при аудиенции, данной королем Людовиком XV турецкому посланнику. Кто-то спросил посла, что он скажет о красоте этих дам? «Ничего не могу сказать, – отвечал тот. – Я не знаток в живописи».

Людовик XIV говорил однажды о власти, которую короли имели над своими подданными; граф Гьюш осмелился доказывать, что эта власть имела границы; но король, не желая допустить никаких ограничений этой власти, сказал увлекшись: – «Если б я вам приказал броситься в море, вы должны были бы, не раздумывая ни минуты, броситься, и к тому еще вперед головою». Тот, вместо ответа, быстро повернулся и направился к дверям. Удивленный король спросил, куда он пошел. – «Я иду учиться плавать», – отвечал граф. Людовик XIV засмеялся, и разговор этот прекратился.

Людовик XV, проходя мимо гренадеров своей гвардии, сказал сопровождавшему его английскому послу: – «Вы видите храбрейших людей моего государства; между ними нет ни одного не покрытого ранами». – «Государь, отвечал лорд, – что должно думать ваше величество о тех, которые их ранили?» – «Они умерли!» – вскрикнул кто-то из гренадер.

Известный французский историк, Пеллисон, работал над историей Людовика XIV. Однажды, этот монарх спросил его, каким образом он изложит его отношения к госпоже Монтеспан. – «Государь, – отвечал историк-царедворец, – надо же, чтоб в вашей истории было что-нибудь и человеческое; иначе ей не поверят».

Однажды знаменитый адмирал Дюге-Труэн рассказывал, в присутствии французскаго короля Людовика XIV об одном блистательном морском сражении, в котором между прочими судами участвовал корабль «Слава». Людовик очень любил слушать рассказы храброго моряка, и когда Дюге-Труэн произнес: «В эту минуту я приказал «Славе» идти за собою…» – «Она так буквально повиновалась, – подхватил король, – что с тех пор следует за вами повсюду!»

Людовик XI любил шутки, не исключая и тех, который были на его счет. Известно, что государь этот, будучи о себе череcчур большого мнения, редко совещался с кем-либо, что раз и дал ему понять его любимец, Пьер Боссе. Однажды король ехал на иноходце, которого он предпочитал всем лошадям своей конюшни за его покойную поступь. – «Как ни малосилен, по-видимому, этот иноходец, – сказал Боссе королю, – однако вряд ли можно найти более сильное животное, потому что оно одно везет короля и весь его совет».

Крилон, тот храбрец, храбростью которого Генрих IV часто пользовался, но которому он не мог платить, сказал ему однажды: – «Государь, три слова! – деньги или отставку!» – «Крилон, – отвечал король, – четыре слова: ни того, ни другого». Несколько дней спустя, король наградил его сообразно его долгой и полезной службе.

Отец Котон, тонкий и хитрый иезуит, имел большое влияние на Генриха IV, что дало в то время повод к следующей игре слов: – «Наш король – добрый государь: он любит правду. Жаль только, что у него ушах хлопчатая бумага!»

Кардинал Ришелье, увеличив пенсию академика Вожела, сказал ему весьма ласково: – «Вы не забудете, милостивый государь, в словаре, над которым вы трудитесь, слово: пенсия». – «Нет, ваше высокопреосвященство, – отвечал ему Вожела, – но я еще лучше буду помнить слово – благодарность».

Какой-то маркиз расхваливал раз королеве, жене Людовика XV, какое-то прекрасное лекарство, секрет которого был известен ему одному и которое он заставил принять своего друга, бывшего при последних минутах. – «Друг ваш выздоровел?» – спросила королева. – «Ваше величество, на другой день, когда я пришел к нему, его уже не было дома». – «Как, не было дома?» – «Точно так, государыня, его повезли хоронить».

Знаменитый скрипач Лицинский чересчур любил мадеру и бордосские вина. Он должен был играть в Сен-Клу и явился к Людовику XVIII в нетрезвом виде. – «Откуда ты?» – спросил его король. – «С обеда», – отвечал знаменитый музыкант. – «На подобных обедах ты можешь потерять славу!» – «Что за беда? – прервал музыкант, – меня мучила жажда». – «Ну смотри, – сказал Людовик XVIII, – чтоб эта жажда не уморила тебя с голоду».

Смерть г-жи Шатору, фаворитки Людовика XV, произвела странное впечатление па воображение королевы Марии Лещинской[3]. В первую ночь, которую она проводила, узнав об этой, почти мгновенной смерти, она не могла заснуть и заставила сидеть около себя одну из своих женщин, старавшуюся успокоить ее рассказами историй, подобных тем, которые няньки рассказывают детям. Уже было три часа пополуночи, и женщина, звавшаяся Буаро, очень наивная, говорила ей: – «Что с вами, ваше величество, делается в эту ночь? Не надо ли разбудить доктора?» – «О, нет, моя добрая Буаро, я не больна; но эта несчастная г-жа Шатору, ну, если б она пришла?!» – «О, Иисусе Христе! – отвечала ей Буаро, потерявшая всякое терпение, – если б г-жа Шатору и пришла, то уж, наверное, не за вашим величеством».

Людовик XIV, показывая герцогу Вивонскому новые строения в Версале, оказал: – «Вы помните, что на этом месте была мельница?» – «Точно так, государь, здесь нет уже мельницы, но ветер остался».

После похоронной церемонии, бывшей в Сен-Дени по случаю погребения Людовика ХVIII, обер-церемониймейстер пришел к королю Карлу X. В службе произошло некоторое смятение по случаю небольшого недоразумения между двумя прелатами. – «Ваше величество, – сказал тогда Гре-Брезе, – правда, что были некоторые неточности; но, ваше величество, можете быть уверены, что в следующий раз их не будет».

Старый австрийский фельдмаршал, будучи представлен королем Марии Антуанетте, во время представления говорил ни о чем другом, как о своих двух старых лошадях, которых он страстно любил. В другой приемный день королева, затрудняясь разговором, который она должна была с ним вести, спросила его, которой из двух своих лошадей он отдает преимущество. – «Государыня, – возразил он с комическою важностью, – если в день битвы я взлезал на мою пегую лошадь, то не стал бы слезать с нее, чтоб сесть на мою карюю лошадь; и если я садился на карюю, то не слезал бы с нее, чтоб сесть на пегую». – После минутного молчания заговорили о придворных дамах; две из них считались в числе самых красивых. Королева спросила одного из своих камергеров, сидевшего около нее, его мнение об этих двух дамах. Веселый камергер, принимая важный вид австрийского фельдмаршала, тотчас отвечал: – «Государыня, если бы в день битвы я взлезал на…» – «Довольно, довольно!» – крикнула ему, хохоча, королева, которая, как известно, не прочь была позубоскалить.