Альманах всемирного остроумия №1 - В. Попов

Когда Мирабо[16] отправлялся в конституционное собрание, то брал всегда с собой в карету чемоданчик с разными вещами. Кто-то спросил его о причине такой странности. – «Я делаю это потому, – отвечал депутат, – что человек, пользующийся почетом во время революции, должен быть всегда готов или бежать или взойти на эшафот».

Однажды посланник Карла Великого в Турции был позван на аудиенцию к султану Солиману. При входе в залу он заметил, что для него не приготовлено стула и, сообразив, что это сделано с оскорбительным умыслом, он преспокойно снимает свое верхнее платье, кладет его на пол и садится, как будто это так и быть должно. Тогда он начинает очень твердо, ясно и спокойно излагать свое мнение, и когда аудиенция была окончена, он выходит из залы с тем же невозмутимым спокойствием, оставив платье свое на полу. Кто-то заметил ему о том, но посланник отвечал с достоинством: «Посланники моего короля не имеют привычки уносить стулья, на которых им приходится сидеть».

Когда герцог Люксембургский[17] входил в церковь в минуту молебна, принц де Конти сказал, указывая на множество завоеванных знамен, украшающих в эту минуту храм: «Господа! Пропустите обойщика этой церкви».

Когда Людовик XIV осаждал Амстердам, городские власти собрались в ратуше для совещания и, видя, что оборона долее невозможна, они решились с общего совета передать королю ключи от города и объявить себя побежденными. Один очень старый бургомистр, утомленный продолжительными прениями, задремал под шумок так крепко, что его насилу добудились, когда понадобилась его подпись. Протирая глаза, старик спросил: – «В чем дело?» – «Мы все согласились вручить французскому королю ключи от города». – «Да разве он их спрашивает?» – «Нет еще!» – «Э, господа, к чему же вы меня разбудили, подождали бы, чтоб он их потребовал!»

Маркиз Бово, находясь в Берлине, куда он был послан для поздравления короля Пруссии, только что взошедшего на престол в 1740 году, не знал, когда увидел первые движения прусских войск, предназначались ли они против Франции или против Австрии. Прощаясь с маркизом, его величество сказал ему, говоря о наследственных землях Карла VI, оставленных Mapии-Терезии, его дочери, на которые Франция не была без некоторых прав, на которые прусский монарх также хотел иметь права: «Я думаю, что начинаю играть в вашу игру; если ко мне придут тузы, мы разделим их».

Маркиз Рокмон, жена которого очень любила мужчин, спал всего раз в месяц с своей женой, чтобы избегнуть злословия в случай ее беременности, и, уходя из спальни, говорил: – «Я спас честь моего имени. Пусть пожнет тот, кто посеял».

Некий бретонский дворянин, человек весьма молчаливый и лаконический, никогда не задавал никому вопросов, а на предложенные ему – отвечал односложными словами. Он обедал у княгини, которая уверяла своего гостя, офицера, начальника швейцарской гвардии, в невозможности заставить его разговорить. Офицер подсаживается к бретонцу и начинает ему предлагать вопросы, обыкновенные за столом: – «Какой кушаете вы суп?» – «Рисовый». – «Какое пьете вино?» – Белое» – и десяток других вопросов, получивших подобны же ответы. – «Милостивый государь, – продолжает офицер, – вы родом из Сен-Мало?» – Да». – «Правда ли, что этот город охраняется собаками?» – «Да». – «О, как это странно!» – «Не страннее того, что короля Франции охраняют швейцарцы!» – «Извольте видеть, княгиня, – возразил офицер, – я же заставил его говорить!»

Герцог Б., низенький ростом, дурной собой и калека, говорил, показывая своих лакеев, двух высоких и красивых малых: «Вот какими мы их делаем», и прибавлял, показываясь затем сам из-за них: «и как они нам это возвращают».

В Швейцарии в одно и то же время были запрещены «Орлеанская Дева» Вольтера и «Книга ума» Гельвеция. Магистрат Базеля, в обязанность которого входило следить за цензурой и разыскивать эти книги для отобрания их, писал в сенат: «Во всем кантоне мы не нашли ни ума, ни девы».

Прокурор весьма часто делал визиты Ботрю[18], которые последнему не очень-то были приятны. В одно утро, когда он пришел, Ботрю приказал сказать своему лакею, что он в постели. – «Сударь, он велел сказать, что дождется, пока вы встанете». – «Скажи, что я болен». – «Он говорить, что может дать вам лекарство». – «Скажи ему, что я умираю». – «Он желал бы с вами проститься». – «Скажи, что я умер». – «Он желает окропить вас святой водой». Ботрю вынужден был принять докучливого посетителя.

Первый президент Белльевр[19], человек весьма ученый, любил иногда покутить в приятельском кругу и хорошо покушать. Вина свои он считал самыми лучшими во всем Париже. Выходя однажды из парламента, Белльевр был встречен графом Фрески и двумя советниками, которые подали ему прошение следующего содержания: «Мы, нижеподписавшиеся, имеем честь испрашивать благосклонного разрешения господина первого президента на отпуск из погреба его шести бутылок бордосского вина, которое должно быть выпито за здоровье его милости в таком-то месте». Белльевр серьезно прочел эту бумагу и приписал внизу: «Разрешается взять двенадцать бутылок по тому уважению, что и я явлюсь туда же. Такого-то числа, месяца и года. Первый президент Белльевр».

Маркиз Д.*** долго страдал удушливым кашлем, над излечением которого аллопаты[20] тщетно истощали свое искусство. Наконец, больной обратился к помощи гомеопата, который дал ему понюхать каких-то крупинок из склянки. Но и это лекарство не помогло, хотя маркиз несколько раз прикладывался к склянке. Больному наскучило это лечение, и чтоб отвязаться от гомеопата, он спросил, сколько ему следует заплатить за это лекарство? «Пятьсот франков», – отвечал эскулап. – Больной очень рассердился за такое требование, вынул из бумажника ассигнацию в 500 франков, и, поднеся ее к носу гомеопата, сказал: «Извольте понюхать эту бумажку», – и потом спрятал деньги в бумажник.

Наполеон и бонапартисты

«Если правда, что цари носят на челе отпечаток величия, – сказал Наполеон брату своему, королю вестфальскому, – то ты можешь спокойно ездить инкогнито: никто не узнает тебя».

Наполеон I терпеть не мог пьес, в которых проявлялась республиканская доблесть, и называл Корнеля невеждой, грубияном, не понимающим, о чем можно говорить с публикой. Зато драма Лансеваля «Гектор» очень нравилась ему, и он сказал, увидав ее первое представление: «Вот это хорошо, пьеса эта для Главной квартиры. Побольше бы таких драм!»

Во время битвы при Маренго, французская армия начинала отступать. Наполеон, подскакав к первым рядам, воскликнул: «Французы! вспомните, что я имею обыкновение спать на поле битвы!»

В исходе 1813 года, Наполеон ехал однажды верхом через сент-антуанское предместье в сопровождена двух адъютантов. Но его скоро узнали и окружило множество народа, так что он с трудом мог ехать дальше; иногда он должен был останавливаться. Глаза всех были устремлены на него с выражением вопроса, ибо в это время все умы были взволнованы большими несчастьями, постигшими французскую армию. Вдруг один смельчак спросил у императора: – «Правда ли, что дела идут худо?» – «Не могу сказать, – отвечал Наполеон, – чтоб они шли слишком хорошо». – «Чем же кончится все это?» – спросил другой. – «По правде сказать, это известно одному Богу!» – отвечал спокойно император. – «Неужели неприятели придут точно во Францию?» – «Очень может случиться, даже в Париж, если мне не помогут; у меня нет миллионной армии, и не могу же я делать все один». – «Мы вас поддержим, государь!» – закричали со всех сторон. – «Тогда я сумею поразить неприятеля и поддержать нашу славу». – «Что же нам делать?» – спросили многие. – «Делаться солдатами и сражаться». – «Мы согласны, – отвечал один голос, – но с условиями». – «А с какими именно? Послушаем!» – «Мы не хотим переходить через границу». – «Этого и не нужно!» – «Мы хотим принадлежать к гвардии. – «Пожалуй, к гвардии, так к гвардии». – Всеобщие крики радости и восторга огласили воздух. В тот же день были доставлены реестры и более трех тысяч граждан записались в них.

Однажды император Наполеон I приехал невзначай в театр. Это было между покорением Пруссии и покорением Австрии. Играли «Сида», и в этот вечер вход был по двойной цене. Старик Ноде гнусавил в роли дон Диeгo; старик Лакав распевал на церковный напев роль короли; девица Гро рассказывала роль Химены; плохой комик, по имени Варен, выкрикивал графа Гормаса; плохой дебютант коверкал роль Родриго. Император, прослушав два акта этой смешной пародии, вышел сердитый из своей ложи и, возвратясь в Тюильери, приказал позвать к себе г-н Резюме, своего камергера, на которого возложено было театральное управление, и сделал ему сильный выговор за непростительную небрежность, с которой образцовое произведение Корнеля отдавалось на посмешище публики. Г-н Резюме защищался, как только мог, и, между другими пустыми отговорками, имел несчастье сказать императору, что, при тогдашнем составе труппы, роли в «Сиде» не могли быть иначе розданы. Гнев императора дошел до крайности, и, с тем выражением власти, которое он умел принимать, когда хотел, чтобы воля его исполнялась, сказал господину Резюме: – «Садитесь, милостивый государь, за этот письменный стол и пишите распределение ролей, которое я сделаю: Родриго – Тальма; дон Диего – Монвель; граф Гомес – Сент-Иль, король – Лафон; дон Санчо – Дамо; Химен – ди Дюшенуа. Теперь только одиннадцать часов, поeзжайте в Comedie-Francaise, соберите комитет и передайте это распределение; вы к этому прибавите, что я хочу, чтоб «Сид» был игран так, как я распределил роли, и что в назначенный день ровно в семь часов я буду в моей ложе». – Эта воля, как и все повеления императора, была буквально исполнена. В назначенный день играли «Сида» в настоящем виде; зала была битком набита, император присутствовал при представлении, которое было одним из самых блестящих, о котором сохранилась намять, и пьеса была разыграна так, что могла удовлетворить императора, самого Корнеля, если б он мог присутствовать, и даже кардинала Ришелье, не смотря на его предубеждение против «Сида».