Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко

— красота нашей реальной действительности, оказывающейся еще более поэтической и романтической, чем сама поэзия, — эта тема и составляет источник лирического юмора пьесы. <…> Выдуманная поэзия ничего не стоит. Подлинная поэзия заключена в самой нашей действительности, в ее буднях, — надо уметь увидеть и понять ее… Чем реалистичнее, тем романтичнее! — таков характер самой нашей жизни и нашего искусства[1030].

Этот «романтический реализм», который впоследствии будет назван «теорией бесконфликтности» и «лакировкой», не только пронизывал сюжет пьесы, но тематизировался в ней. Писатель приехал изучить жизнь колхоза Романюка, но Ковшик убеждена, что колхозное начальство занимается очковтирательством, пытаясь показать гостям «товар лицом». Эти сугубо производственные коллизии становятся комедийными только благодаря манере героев изъясняться, мешая принципиальность, лукавство и «добрый юмор»:

Ковшик. Лучше пусть выведет нас такими, какие мы есть, а то как начнет выдумывать — хуже будет.

Романюк. Я не против, чтобы он здесь был, только не сегодня. Мы же собираемся поговорить по душам…

Ковшик. Писатель и должен о душе писать.

Романюк. Я все-таки категорическим путем против.

Ковшик. Тогда выступи.

Романюк. Ты что, смеешься? Человек у меня живет, о нас пишет, прославить нас хочет, а я буду выступать против. Нет, нет у вас патриотизма к своему колхозу, к своему селу. Вы как те… как они, к дьяволу, называются, что в городах объявились, — кос… космопалители… Вот…

Ковшик. Какой же ты патриот? Что ты сделал для села?

Романюк. Мало сделал? После войны людей из землянок в новые дома вывел, все хозяйство на ноги поставил и аж до среднего уровня довел. Кто еще столько, как я, положил труда за идею? Да я из-за нее скоро инвалидом стану. У меня печенка… о… колет… Только разволнуюсь — и колет… Ой, вижу я, что недолго мне осталось. Помру скоро… категорическим путем помру…

Все понимающая Ковшик сама оказывается в плену искусства:

У вашего матроса широкая душа, отвага, сила, у него светлый ум, народный юмор… А какая внешность! Вот я вижу его лицо, глаза. Как хорошо вы описали! <…> Ваша книга раскрывает такую красоту души простого человека, что, если бы я встретила его, за него отдала бы все самое дорогое.

Однако, поняв, что литературный матрос Горовой — это реальный матрос Ветровой, Наталья на протяжении всей пьесы думает, что влюблена в писателя Батуру, который, будучи тонким психологом и «душеведом», понимает, что эта влюбленность Натальи — лишь отраженный свет ее любви к Ветровому. Батура решает вывести Наталью из созданного им самим заколдованного круга искусства в жизнь:

Вас увлек образ моей книги. Для вас я — это моряк Горовой, мое сердце — это его большое сердце, моя душа — это его большой внутренний свет, который зажег вас тогда, когда вы меня еще не знали. А настоящей любви вы не видите. Она около вас, ждет вас, и этот человек больше, чем я, и больше, чем образ моей книги.

Только после этого объяснения сообщает председатель сельсовета Ветровому о своем открытии: «Вы больше, вы сильнее, чем образ моряка, который создал Батура в своей книге». Увидев его в борьбе за передовой колхоз, Наталья понимает, что перед ней — ее идеал.

Но, как и положено в водевиле, в параллельной паре возлюбленных (художник Верба — дочь Ковшик Василиса) все происходит ровно наоборот: если Наталья отказывается видеть в жизни то, что «отражено» в искусстве, то ее влюбленная в художника дочь отказывается видеть в искусстве жизнь и не понимает границы между ними. Приехавший в колхоз Верба, который хочет написать большое полотно «Колхозный урожай», в ожидании уборки хлебов рисует балерину. За этим их застает Василиса, которая выгоняет гостя из дома:

Василиса. Говорить стыдно…

Ковшик. Скажи.

Василиса. Стоит он, а возле него голая артистка.

Ковшик. Голая?

Василиса. Вот такая только (показывает) юбочка на ней — и все. Артистка ему руку на плечо положила, улыбаются оба и смотрят на ее большой портрет, а на портрете она еще и ногу подняла.

Ковшик. А может, она кого-нибудь изображает?

Василиса. Голая? Изображает, только не кого-нибудь, а просто…

Ковшик. И все-таки попрощаться нужно.

Василиса. Мама, я не могу с ним говорить… Не могу…

Ковшик. Не говори, так хотя бы руку подай…

Непонимание «простыми» зрителями конвенций искусства — неисчерпаемый источник смеха. Однако в их наивности утверждалась важная для соцреализма эстетическая установка: только тематически доступное «простому» зрителю искусство может его захватить. А если оно еще и суггестивно насыщено и правдоподобно, то и убедить. Граница между искусством и жизнью стирается. Но не в том только смысле, что жизнь эстетизируется, а искусство «наполняется жизнью», а и в том, что между ними происходит постоянное перетекание (описанное Ермиловым в категориях «романтизма» и «реализма»). Не всегда понятно, где в каждый данный момент находится зритель (читатель, слушатель) — в искусстве или в жизни. «Добрый юмор» в сталинизме является индикатором границы, напоминающей человеку в жизни о том, что она пронизана искусством, а человеку в искусстве — о том, что оно — отраженная жизнь. Иначе говоря, «добрый юмор» есть первый признак соцреалистической лакировки. Госсмех всегда существует на этой границе.

Как только герой переступает ее, он выходит из сферы комического и оказывается в пространстве героики. Именно это и происходит с художником Вербой. Он решает остаться в селе и больше не рисовать балерин, а слиться с жизнью в ее революционном развитии:

Верба. Я остаюсь в вашем селе.

Ковшик. А что вы думаете делать у нас?

Верба. Писать портреты.

Ковшик. Чьи?

Верба. Звеньевых и бригадиров, трактористов и комбайнеров, агрономов и учителей. Покажу новые обычаи и новый быт колхозного села. <…> Поэтому я решил глубоко изучить тех, кто при помощи труда собирает солнечную энергию, — колхозному крестьянству хочу отдать свои способности.

Но здесь кончается колхозная комедия и начинается производственно-колхозная пьеса.

Советская ярмарка тщеславия: Матримониальные проблемы социализма в СССР

Последней работой Сталина стала брошюра «Экономические проблемы социализма в СССР». Если сама «экономическая дискуссия», из которой она выросла, состояла из бесконечных прений о политэкономии социализма, в которых участвовали либо придворные экономисты, ритуально соглашавшиеся с партийными установками и указаниями вождя, либо схоласты, не знавшие производства и мало понимавшие в реальных экономических процессах в стране, часто просто не владевшие информацией,