Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - Коллектив авторов

этой связи Арсеньев обращал внимание на еще одну характерную примету времени – радикализацию настроений в среде православного духовенства. Он полагал также, что «неоднократная присылка рабочими петроградских фабрик депутаций к председателю Государственной думы… дает право думать, что сознание значения, приобретенного Думой, начинает проникать в среду, до сих пор стоявшую в стороне от законодательных учреждений».

В общем, «Россия теперь не та, какою она была, или, по крайней мере, казалась еще недавно», – убежденно заявлял Арсеньев. Отмечая, что история не знает другого подобного примера изолированности власти от общества, какая проявилась в стране к началу 1917 года, он писал: «На стороне правительства нет ни одной законодательной палаты, ни одного сословия, ни одной партии, кроме безнадежно и быстро тающей группы крайних правых, ни одного органа печати, кроме содержимых на казенные средства, ни одной общественной организации, кроме окончательно дискредитированных „союзов^, именующих себя монархическими, но менее всего служащих истинным интересам монархии. Правда, – пророчествовал публицист, – на стороне власти остается сила; но не при всяких условиях внешней силой достигается и обеспечивается внутренняя крепость». Несмотря на зафиксированную им в январе 1917 года «обостренность и серьезность положения, беспримерного в прошедшем России», в феврале того же года он тем не менее все еще старался вселять в своих читателей надежду на лучший исход событий, в том числе «восстановление внутреннего мира».

Арсеньев с восторгом приветствовал «блестящее торжество» Февральской революции: «Кто помнит первые дни пробуждения русского общества после Крымской войны, первые порывы, первые остановки, первые шаги назад; кто пережил вторую, бледную зарю реформ и последовавшую за нею бесконечную политическую ночь 1880-х и 1890-х годов; кто был свидетелем мгновенной победы и длительного подавления первой русской революции – тот не может не сознавать с особенною ясностью всю громадность результатов, уже достигнутых великим февральским переворотом. В течение немногих недель сделано то, для чего при других, даже не слишком неблагоприятных условиях, потребовались бы долгие годы. Один за другим разрубаются гордиевы узлы, распутыванье которых или вовсе не ставилось на очередь, или едва подвигалось вперед, то отрицаемое в принципе, то всячески задерживаемое в действительности. <…> Все сдвинулось с места, как в сказочном замке, внезапно очнувшемся от навеянного злым волшебством сна. <…> Ярко горит заря счастливых светлых дней, которых так долго и так мучительно ждала исстрадавшаяся Россия». Состояние эйфории, в котором пребывал Арсеньев в начале весны 1917 года, исцелило его от потрясения, испытанного 1 марта в связи с «эпизодом», косвенно связанным с революцией. В этот день в квартиру Арсеньева в Царском Селе «ворвался пьяный солдат, бесчинствовавший с прислугой», а от него самого «потребовавший денег и взявший бумажник, где было более 200 руб.» Как выяснилось, тот же солдат нанес подобный визит еще нескольким знакомым публициста. С удовлетворением он отмечал в дневнике, что в тот же день грабитель был арестован «солдатами, наблюдавшими за порядком по поручению нового правительства», которые вернули всем пострадавшим отнятые у них деньги.

Стремясь, как всегда, внести посильный вклад в общее дело, Арсеньев принял на себя весной 1917 года целый ряд дополнительных забот. В частности, по предложению Временного комитета Государственной думы 16 марта он написал «статью, призывающую к единению, для распространения в армии и народе». По сообщению «Русских ведомостей», с середины апреля 1917 года Арсеньев наряду с другими «выдающимися законоведами» (А.С. Зарудный, Н.К. Муравьев, Н.П. Карабчевский, О.О. Грузенберг и др.) был причастен к работе Комиссии по восстановлению основ Судебных уставов 1864 года. Однако получив 25 апреля 1917 года телеграмму от товарища министра юстиции Г.Д. Скарятина с предложением занять пост сенатора 1 Департамента, «без колебаний отказался», не находя возможным («при моем зрении и слухе») вступать на новую ответственную стезю. Тем не менее, несмотря на отказ, его назначение сенатором состоялось («очевидно, не ради будущего, а ради прошлого», – грустно замечал Арсеньев). Впоследствии он «усердно занимался сенатскими делами», регулярно посещая заседания и выступая там с докладами, вплоть до ноября 1917 года, когда по приезде из Царского Села в Петербург, встретившись с коллегой-сенатором В.О. Дерюжинским, они «поехали в Сенат, но по дороге узнали, что он занят солдатами и туда никого не пускают».

Характеризуя трансформационные процессы в первый месяц после свержения самодержавия, Арсеньев обращал внимание на многотрудность задач, вставших перед Временным правительством и во многом определявшихся давно «перезревшими» проблемами, которые годами и десятилетиями не находили должного решения. Это, в свою очередь, определило и еще одну особенность модернизационного транзита страны в связи с падением монархии, а именно – необходимость одновременного решения как политических, так и социальных вопросов. Успех «громадной» преобразовательной работы Временного правительства («состав которого не оставляет желать лучшего») в первый месяц после революции и рост доверия к нему могли служить, по мнению Арсеньева, гарантией против гражданской войны.

Важнейшим условием развития завоеваний революции он считал ликвидацию «внешней опасности» («только одна победа может упрочить новый порядок»). Приветствуя курс на «скорейшее достижение всеобщего мира», Арсеньев оставался неизменным противником идеи сепаратного мира. Критически отзывался публицист и о необходимости «мира без аннексий и контрибуций», провозглашенной Временным правительством. Он отмечал ее смысловую зыбкость и непроясненность и, по сути, популистский характер, призывал к конкретно-историческому подходу в понимании общеизвестных терминов. В частности, Арсеньев утверждал, что возвращение Франции Эльзаса и Лотарингии, отторгнутых от нее в 1871 году в результате Франко-прусской войны («именно по праву завоевания, т. е. вопреки истинному праву»), не имело бы ничего общего с «захватной политикой», с «аннексией» в смысле обычного завоевания.

Несколько более сложным представлялось ему решение вопроса о контрибуциях. «Под именем контрибуции налагаемой, по окончании войны, на побежденную сторону, понимается обыкновенно вознаграждение победителя за военные издержки, к которому иногда присоединяется произвольно, по праву сильного определяемая, гораздо более значительная сумма», – констатировал публицист, приходя, по его мнению, к закономерному выводу о том, что отказ от подобного рода контрибуции (фактически – «дани») соответствовал бы чувству «элементарной политической честности», а также новому, «освященному» революцией идеалу международных отношений. «Другое дело – вознаграждение за потери, понесенные населением во время войны вследствие явного, ничем не оправдываемого и прямо противоречащего общепринятым правовым нормам злоупотребления силой», – развивал свою мысль Арсеньев. И далее: «Покрытие хотя бы части неимоверно тяжелых потерь, причиненных нашествием германских и австрийских войск, не имело бы ничего общего с контрибуцией в одиозном значении этого слова; самые его размеры могли бы быть установлены в таком порядке, который исключал бы возможность „грабительского“ произвола».

Обращение при анализе ситуации в России к истории революционных эпох в других странах – характерный «тренд» отечественной политической прессы после февраля 1917 года. Публицистика Арсеньева, глубокого знатока всемирной истории,