Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - Коллектив авторов

к другому результату». Отсюда делался вывод о неспособности крайне правых к исполнению возлагаемой на их среду роли «рассадника министров». Подчеркивая тупиковый характер ситуации, деятели круга «Вестника Европы» призывали к реализации предложения Прогрессивного блока о создании качественно нового правительства. Арсеньев обосновывал необходимость «вливать новое вино в новые меха» ссылкой на то, что в истории крайне редки случаи, когда с переменой политического направления не совпадала бы смена лиц, облеченных властью. «Чтобы такой случай стал возможным, нужна не только исключительная талантливость лица, стоящего во главе управления, но и исключительное стечение благоприятных обстоятельств», – обращал внимание публицист, приводя в качестве примера успешную карьеру О. Бисмарка. – Ничего подобного мы не видим у нас; не было ни отказа от прошлого, ни примирения с внутренними противниками, ни торжества над внешним врагом, ни широкой программы преобразований».

В колебаниях между старым и новым, почти всегда заканчивавшихся победой старого, Арсеньев видел и главную причину кризиса судебной системы – углубления противоречия между «должным и действительностью». «Стремление обратить суд в орудие власти никогда не достигало такой силы, как в последние годы», – констатировал он в 1915 году. Арсеньев считал характерным симптомом раздавшийся во всеуслышание в ноябре 1914 года, в дни 50-летнего юбилея судебной реформы 1864 года, вздох сожаления о старом суде, обнаруживший, «что таится под гладью кажущегося примирения с вошедшею в жизнь новизною», а именно присутствие в русской действительности начала 1910-х годов не только немалого числа завзятых крепостников и врагов нового суда, но и откровенных апологетов старых судебных порядков. Публицист доказывал несостоятельность их попыток «обелить» старый («екатерининский») суд указанием на то, что «это был суд немецкий, т. е. западноевропейский по своему строю», а «во взяточничестве были повинны не столько суды, сколько их канцелярии, и самая взятка имела характер не столько платы за неправосудие, сколько благодарности за ускоренный или внеочередной труд». Возмущение публициста вызвало стремление оправдать прежние порядки среди прочего ссылками на то, что в рядах тогдашних служителей Фемиды состояли не сплошь «черные мерзавцы», да и сами деятели судебной реформы были «вскормлены» все тою же дореформенной Россией. Арсеньев разъяснял, что «лицо» дореформенного суда определяли не столько отдельные одиозные фигуры, сколько основная масса служителей Фемиды, для которых характерны были такие широко распространенные качества, как невежество, лень, непонимание судейского долга, невысокий уровень гражданской нравственности. Признавая, что «у нас не было тех условий, благодаря которым на Западе выработался тип сведущего законника-судьи», публицист подчеркивал, что «лучшие люди дореформенной России создались не благодаря господствовавшим тогда порядкам, а вопреки им, в неустанной и часто безнадежной до трагизма борьбе с ними. То же самое можно сказать и о деятелях судебной реформы; именно потому они и могли совершить великое дело, что хорошо видели и понимали весь ужас старого суда».

С попыткой реабилитации старого суда Арсеньев связывал и не менее откровенное стремление противников прогресса поколебать доверие к самой идее нового суда. Доводы оппонентов представлялись ему – современнику и деятельному участнику судебных преобразований эпохи Александра II – не более, чем курьезом, как и попытка объяснить судебную реформу 1864 года исключительно данью моде и «выводить» отсюда вероятность возвращения к старому суду. Характеризуя главное отличие новой судебной практики от курса, намеченного «отцами судебной реформы», Арсеньев подчеркивал, что «для них руководящим девизом судебной деятельности служили слова „правда и милость“; теперь „непреложными началами“, на которых должен покоиться суд, провозглашаются государственность и национальность». При этом, как замечал публицист, «никакого точного, для всех одинаково ясного представления слово государственность не вызывает… Переносимое в судебный мир, оно становится источником сделок с совестью. Суду, озабоченному стремлением к „государственности“, неизбежно приходится думать о том, не окажется ли его решение идущим вразрез с господствующим и обязательным ее пониманием. Во имя государственности, – так могут рассуждать судьи, – следует быть до крайности строгим ко всему, не укладывающемуся в рамки господствующей в данную минуту правительственной системы». Не переставая разъяснять опасность развития ситуации по этому сценарию, Арсеньев выступал с предостережением: «Государственные интересы – понятие неопределенное, до крайности эластичное; противопоставить их категорическому велению закона, положить их на одну чашку весов, в то время как другая занята требованиями правосудия, – значит, в большинстве случаев, предрешить исход, неблагоприятный для последних».

В правовой системе России Арсеньев видел единственную «точку опоры для веры в будущее» – присяжную адвокатуру, которая через полувековые испытания «пронесла неприкосновенным свое корпоративное устройство, свое самоуправление… создала, можно сказать – из ничего, стройный институт помощников присяжных поверенных, выработала кодекс адвокатской этики. <…> В делах политических она сумела охранить свою самостоятельность, осуществить свободу речи; защищая подсудимых, она не отступала, когда было нужно, перед защитой основных начал справедливости и права». «Живой историей русской адвокатуры и воплощением лучших ее сторон», показавшим своим примером, что работать на пользу правосудия можно «даже при самых трудных условиях», Арсеньев называл своего коллегу и политического единомышленника Д.В. Стасова. То же самое, без преувеличения, можно сказать и о самом Арсеньеве.

Последовательный – день за днем и месяц за месяцем – анализ ситуации в стране, в неразрывном единстве происходившего в тылу и на фронте, нередко позволял Арсеньеву фиксировать то, что ускользало от внимания современников. Так, в октябре 1915 года публицист выступил с собственным мнением по вопросу о «точке» перелома общественного настроения в стране, обозначившей начало нарастания критики верховной власти и процесс консолидации оппозиции. Арсеньев отмечал, что это произошло не сразу после начала военных неудач русской армии (в апреле 1915 года), а лишь спустя примерно два месяца, когда неприятельские силы стали проникать в глубь России и одновременно раскрылись причины наших поражений. По его словам, мобилизация общественных сил ускорилась с середины мая 1915 года и привела к открытию очередной думской сессии (в июле 1915 года). Впоследствии – констатировал Арсеньев – быстрый подъем политического сознания в стране, широко распространившееся убеждение в том, что «дальше идти по прежней дороге было бы неблагоразумно и неосторожно», обусловили «комбинацию условий, небывалую в России».

Очередным переломным моментом в общественно-политической жизни страны он считал конец ноября – начало декабря 1916 года, когда единодушная оценка настоящего и ближайшего будущего была выражена в трех документах («идущих из столь разных источников») – коллективных мнениях Прогрессивного блока, Государственного совета, а также резолюции съезда объединенного дворянства. Большинство членов обеих палат парламента, а также представительная организация «первейшего сословия» сошлись на мысли о том, что для окончательной победы над врагом и «дружного сотрудничества правительства с законодательными учреждениями» необходимо решительное устранение влияния на государственные дела «скрытых безответственных сил» путем образования работоспособного правительства, опирающегося на доверие и сочувствие страны. В