Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - Коллектив авторов

благожелательные отзывы коллег. С «благословения» Д.Н. Овсянико-Куликовского один из первых поэтических опытов маститого публициста появился в сентябре того же года в его «родном доме», журнале «Вестник Европы»:Вперед, без страха и сомненья!Когда-то голос молодойТак звал младое поколеньеНа мирный подвиг, в честный бой……И пред раскрытою могилой,На склоне долгих, долгих лет,Пусть раздается с новой силойСвободе будущей привет!

Несмотря на заголовок («Голос старости»), автор, по сути, представил в зарифмованной форме свое неизменное политическое кредо.

Впоследствии еще не раз, подводя итог своему земному пути и пытаясь «прозреть будущее», Арсеньев облекал свои сокровенные мысли и переживания в стихотворную форму. Уход в прошлое прежнего миропорядка и закат собственной жизни порождали тесное переплетение личного и общественного в поэтических строках. Не случайно именно его словами, попавшими в резонанс с атмосферой эпохи Первой мировой войны, открывался «Невский альманах», изданный в Петрограде в 1915 году по инициативе «Общества русских писателей для помощи жертвам войны»:

Когда короткий день склоняется к закатуИ сумрак осени объемлет все кругом,Живей, больнее сердце чувствует утрату,Мрачнее кажется осиротелый дом…

Вступление России в Первую мировую войну Арсеньев глубоко пережил как общественную и личную драму. «Ничего, кроме газет, не читал. <…> Очень дурное настроение, ничего почти не мог делать. <…> Долго не мог заснуть. <…> Настроение дурное, поднимающееся только при чтении вестей о наших победах», – подобные свидетельства душевной смуты нередки на страницах дневника в военные годы.

Впечатляющим был итог торжеств в честь 80-летия К.К. Арсеньева (конец января 1917 года): на имя юбиляра пришло свыше двухсот телеграмм, многочисленные поздравительные «адреса», десятки писем, в том числе с фронта, «от русских солдат». «Сочувственные» статьи были опубликованы в многочисленных периодических изданиях – столичных и провинциальных. В частности, в еженедельном приложении к популярной газете «Русское слово» Арсеньев характеризовался как «лучший современный публицист и критик», «горячий, опытный и сильный заступник законности, справедливости и терпимости в общественных отношениях». Большинство современников разделяли оценки его как «безупречного и чистого, как кристалл, человека» (А.Ф. Кони), «хранителя заветов общественного развития», «общественной совести» (Н.С. Таганцев). «Никогда не был Арсеньев ни трибуном, ни проповедником, – замечал в те дни В.М. Гессен. – Он – учитель, в лучшем значении этого слова. Он апеллирует к разуму, а не к чувству, к знанию, а не к вере. Он доказывает, а не утверждает. Духу его творчества удивительно соответствует форма его литературных произведений; фраза ему органически чужда. <…> Прозрачная ясность и безыскусственная простота – существенные особенности литературного стиля Арсеньева. И тот, кто упрекнул бы Арсеньева в поверхностности мысли, явился бы жертвой оптического обмана: мутная вода всегда кажется глубокой, и, наоборот, сквозь призму кристаллически-чистой воды видны каждый камень и каждая песчинка глубокого дна. Учитель нескольких поколений, Арсеньев в истории русской публицистики оставил глубокий, незабываемый след…»

Пришедшийся на время войны 50-летний юбилей «Вестника Европы» стал для редакции журнала поводом подтвердить приверженность курсу Великих реформ. «Еще не время расставаться со старыми девизами, – заявлял Арсеньев. – Нужно только присоединять к ним новые, диктуемые безостановочным ходом жизни». Несмотря на трагизм военного времени и неопределенность грядущих судеб России и мира он призывал современников оставаться оптимистами. «Теперь настоящее оставляет мало места для оглядок на прошлое, а в будущее, как бы оно ни было омрачено страданиями, неразрывно связанными с войною, открываются просветы, о которых еще недавно нельзя было и мечтать», – замечал Арсеньев в ноябре 1914 года.

Улучшение земельного обеспечения крестьян, несущих основное бремя войны, уравнение их в правах с другими сословиями – Арсеньев убеждал в неотложности этих мер наряду с другими социальными реформами, которые он рассматривал в контексте «организации страны для содействия победе и поддержания внутреннего мира». В один ряд с заботой о массах крестьянства ставилось им решение национального вопроса: «Кому же, кроме добровольных слепцов, война не доказала несправедливость и опасность притеснения инородцев?» – восклицал Арсеньев, выражая уверенность в том, что «война, освободительная по своему духу и своим целям, не может не стать освободительною и внутри государства». Вместе с тем он указывал на то, что сторонники «полнейшей национальной равноправности», к числу которых всегда принадлежал «Вестник Европы», не испытывали иллюзий по поводу возможности осуществления в период войны радикальных изменений в данной сфере, во всяком случае, «пока во главе управления стоят крайние „националисты“ в специфически русском смысле этого слова».

Тем не менее Арсеньев и его единомышленники признавали необходимым если не разрешить до конца, то поставить практически вопрос о законодательном обеспечении прав всех народов, входивших в состав Российской империи. При этом они обращали внимание на еще один значимый ракурс проблемы, а именно вопрос об обязанностях (а не только правах) коренных жителей окраин, прежде всего имея в виду встававшую перед ними задачу научиться уважать права тех народностей, с которыми их связала история. «Надо пользоваться каждой возможностью для того, чтобы сблизить враждующие стороны и внести в их отношения элементы взаимного понимания, согласия, мира и терпимости. В пределах национального самосохранения борьба останется, но она может и должна вестись только идейными, культурными способами», – таков был предложенный Арсеньевым вариант решения межнациональных проблем.

Подобный настрой в целом определял и позицию публициста по вопросу, вызывавшему в российском обществе бурные дискуссии в годы войны – об отношении к немецкой нации. Для Арсеньева были категорически неприемлемы попытки возбудить в русском обществе вражду ко всему немецкому. В то же время он признавал, что распространению германофобства во многом способствовали сами немцы, точнее коллективные заявления немецких ученых и художников, выставлявшие их «как бы сообщниками или, по крайней мере, апологетами гнусностей и зверств, творимых германским правительством и, по его приказанию или с его безмолвного согласия, германскими войсками». Объяснение этого явления публицист видел в том, что «умами многих, слишком многих выдающихся немецких людей овладело нечто вроде острого помешательства: они видят то, чего нет, и не видят того, что есть». Большая доля истины, по мнению Арсеньева, содержалась в утверждении кн. Е.Н. Трубецкого о «гипнозе государства» как первоисточнике указанного «помешательства». «Победоносное, в эпоху Бисмарка, государство стало сурово властвовать над личностью, относящейся к нему благоговейно, почти религиозно, – писал Е.Н. Трубецкой. – Оно сделалось для нее идолом, земным богом. Отсюда общее понижение уровня духовной жизни, материализация всех жизненных интересов, неспособность понимать тех, кто не разделяет поклонения государству – германскому государству; отсюда свирепое ожесточение, овладевшее немцами, когда их соседи оказались непослушными германскому императору. Немецкие добродетели „действуют лишь в тех пределах, на которые простирается покровительственно-доброжелательное отношение немецкого государства. За этими пределами все дозволено: врагов немецкого государства дозволительно грабить, убивать, обманывать и пытать, а жен и дочерей их можно подвергать всякому насилию“».

Вместе с тем