Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ничем не болела даже. Что может произойти с ней при её-то знахарстве и женской мудрости?
Отец? А как с ним может что-то случиться, если он был вот тут, в этой самой комнате, недавно,
перед самым Новым годом? Что может произойти за такое время? Хотя, конечно, многое.
Смугляна вон успела уже ещё одну неделю в больнице пролежать (завтра её выпишут). Да что тут
гадать: что бы там ни было, надо просто заказать переговоры с Пылёвкой.
Шагая в кирзачах по притоптанному, но чистому снегу и постоянно резко оскальзываясь от
невольной спешки, будто несомый гудящей волной неизвестной ещё Судьбы, Роман продолжает
автоматически, уже сам не желая того, взвешивать, с кем же случилось это неизвестное пока
«большое несчастье»? Лучше бы, конечно, ни с кем, но телеграмму отбил сосед – и это сметает
всякую логику. Значит, что-то случилось или с отцом, или с матерью. С кем только? Жуткий выбор.
Хотя какой тут выбор – всё уже случилось, всё уже есть на самом-то деле. А кстати, почему в
телеграмме как-то слишком просто и даже спокойно написано «приезжай», а не «срочно
приезжай», как требуют при большом несчастье? Может быть, не так всё и страшно? Так всё-таки с
кем же? Наверное, всё-таки с мамой. Её позиция почему-то видится слабее. Не от того ли, что
отец-то был здесь, кажется, вот только что и хорошо помнится своими жестами, словечками,
поворотом головы и чуть заплетающимся языком, когда они уже приканчивали «московскую». Тьфу
ты! Мысли идут по кругу. Но почему, почему Матвей дал телеграмму только от своего имени?
Связаться с Пылёвкой удаётся минут через пятнадцать. На почте никого нет, и телефонистка, не
отсылая Романа в специальную кабинку, протягивает трубку через стойку.
– Алло! Это Пылёвка? – кричит Роман, не замечая удивительной слышимости. – Кто это? Кто у
телефона? Наташа? Какая Наташа? А, тётя Наташа? А это я, Роман Мерцалов…
– Ой, Ромушка, это ты? – с каким-то странным испуганным придыханием произносит тётя
Наташа, бессменная почтовая работница в возрасте. – Ты откуда? С Байкала? Ты давай-ка
приезжай, ладно? У вас тут несчастье… Ага. Большое несчастье…
Роман столбенеет оттого, что тётя Наташа, просто знакомая тётя Наташа называет его
Ромушкой. Никто и никогда в Пылёвке его так не называл. И опять это «большое несчастье»… Не с
ней ли прямо на почте составлял Матвей свою телеграмму?
– Да что там у вас такое-то, в конце концов?! – кричит Роман.
– Ну несчастье, понимаешь, несчастье…
– Да какое несчастье-то?!
– Ну… пожар у вас был… Дом сгорел…
Кажется, сердце перестаёт идти. В сердце всегда прочно впаян дом – родной дом с тёплым
крашеным крылечком, на котором Роман отдыхал, приехав домой со службы, с ключом на колоде,
с чистыми половиками в коридоре. И вмиг вместо всего этого в сердце выбита чёрная обугленная
дыра. Что такое «сгорел» – пожарному объяснять не надо. Он знает, что когда что-то сгорает, то на
этом месте не остаётся ничего. Насмотрелся уже. И запах пожарища помнит хорошо. У Романа
мертвеет рот, немеет язык…
– А отец, а мама? – с трудом составляет он из непослушных слов главный, страшный вопрос.
– Ой, да как же мне сказать-то? – всхлипывая, говорит тётя Наташа, находясь где-то далеко-
далеко, но слышимая невероятно чётко.
– Они в больнице? – помогает ей Роман.
261
– Нет, Ромушка, не в больнице они…
– А где же?! Где?!
– В доме, Ромушка. Они в доме осталися-я…
– Кто из них?! Оба?!
– Оба голубка там и осталися-я…
Роман вздрагивает от стука, с которым чёрная трубка падет из его бесчувственных пальцев на
деревянную стойку. Наступает какая-то сверхтрезвость. Чёрный прилив Судьбы накрывает с
головой. Роман внимательно смотрит в глаза телефонистки за стойкой (женщине, наверное, лет
тридцать, у её глаз мелкие морщинки и всего несколько веснушечек на щеках), потом вбок на
старый фикус, чем-то похожий на тот, что он видел в детстве, в районной столовой у окна. В этот
день он как раз и попал под автобус. А этот фикус где был до этого? Почему он не видел его здесь
раньше? Как, какими силами ошарашенной, растерянной души можно принять эту новость, которая
взрывом разносит на мелкие живые кусочки всю его жизнь? Роман опускается куда-то – кажется на
стул, роняет руки на широко разъехавшиеся колени, голова падает вниз: его всё ниже и ниже гнёт,
прижимает к земле. Через какое-то странное неощутимое время, находясь всё в том же
оцепенении, он, качаясь, поднимается, выходит на крылечко, идёт по улице, не узнавая дороги…
Дома он так же бесконечно долго собирается в дорогу. В голове стоит какой-то уже попросту
постоянный утробный гул, какой он слышал, опускаясь в колодец. На обратной стороне
телеграммы пишет для Нины почти нечитаемыми буквами: «Я – в Пылёвку». Что она тут будет
делать без него, что думать – ему без разницы.
В том же заторможенном состоянии Роман находится потом и на станции, и в вагоне. На всю
ночь в поезде он зависает между сном и явью, но забытья нет. Он просто неподвижно и бледно
сидит. Люди огибают его стороной. Лишь в некоторые редкие мгновенья он отвлекается на какие-то
мелочи, всплывающие как бы вне его пути, вне его жизни.
Из Читы до райцентра – дорога на мягком «Икарусе» в кресле первого ряда, откуда Роман,
остановившимся на прозрачном стекле взглядом видит чёрную асфальтную ленту, через которую
космато струятся молочные пряди забайкальской позёмки. «Здесь холоднее, чем на Байкале», –
спокойно отмечает он эту мелочь. Позёмка мутным тонким пластом колышется на плоскости
земли, но всё верхнее пространство космически-прозрачно. Глаза Романа такие же сухие, голубые
и прозрачные, как это пространство.
Из райцентра до Пылёвки идёт другой, маленький автобус. В этом автобусе уже все
односельчане, но они не здороваются с ним, чтобы он на них не взглянул, не обнаружил их, не
заговорил с ними. Ведь если он заговорит, то что ему сказать? Роман, чувствуя их вынужденное
отчуждение, едет молча, как среди незнакомых. Приедет – и всё увидит сам. В автобусе все
молчат, как будто говорить в его присутствии неприлично. Он сидит один, рядом с ним никто не
решился сесть. Кто-то из односельчан навеселе. Примерно на половине пути, он не выдержав,
общей скорбной атмосферы, начинает что-то бормотать и вдруг хрипло, будто отрывая голос о
горла, запевает:
– Шо-ол, казак на побывку домой…
Но на него тут же жёстко шикают сразу несколько женщин.
– Да чо
