Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте - Владимир Карлович Кантор

из «множества», вовсе не совершает предательства гуманизма – более того, подчеркивает, что каждый индивид, именно в своей личностной особенности, ценен и неповторим. Да, личность не имела порой выбора, но только ли в XХ в.? Однако художник этот выбор имеет всегда, он должен увидеть за среднестатистическим человеком личность, понять и прочувствовать отдельного человека (кто бы он ни был: Гринев или Поликушка, Йозеф К. или Томас Сатпен), понять, что есть не только случайность, но и Рок, которому человек всегда сопротивлялся, чтобы оставаться свободным человеком. В этом великое воспитательное значение искусства, ибо случайности сопротивляться нельзя и, значит, нельзя чувствовать себя человеком. А искусство, формируя человеческую душу, обращается, как правило, к тому, «кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком», говоря словами Тютчева. «Высокое» всегда создается «из тяжести недоброй”, но преодолевая ее, а это возможно лишь тогда, когда в хаосе случайностей и переименованных понятий художник обнаруживает первоначальный смысл, даст человеку ориентир, показывая, что добро есть добро, а зло есть зло, а человеческая личность остается ценностью при всех обстоятельствах и что для искусства она никогда но может стать среднестатистической величиной. Иными словами, случайность не может быть предметом искусства, пусть эта случайность и имела место, ибо, как замечал еще Аристотель, «задача поэта – говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости»[851].

Но посмотрим, выдерживает ли сам Лем – внутри романа – принятую идею о случайных статистах, участвующих в не понимаемой ими беспорядочной сумятице жизни, наподобие щепок, носящихся по поверхности океана? Если бы перед нами не было личности героя, умного, мужественного, доброго и благородного человека, за судьбой и мыслями которого мы с таким интересом следим, то не возникло бы и художественного сообщения, а была бы социологическая и медицинская информация об опасности применять одновременно целый ряд препаратов, ибо это грозит летальным исходом. Мы верим герою, идем за ним, и – таково художественное восприятие – только его судьба и интересует нас в этом романе. Безликого статиста, безымянного космонавта именно искусство превращает в близкого нам человека. Более того, мне кажется, что и сама проблема не получила, да и не могла получить в романе достаточно адекватного воплощения. Все, что происходит с остальными персонажами, – для читателя фон, случайность, статистика, но оживший под пером писателя герой, выступающий по законам художественной необходимости, уже не может теперь стать жертвой случайности: читательское восприятие, о котором мы упоминали уже раньше, не обманывает. В итоге роман кончается победой героя над случайностью, длинная цепь чрезвычайных совпадений начинает казаться художественно обязательной. А ведь если бы автор был последовательнее, то в мире случайностей не могло бы быть побед – одни поражения. И случайное раскрытие тайны, причем совсем другим, случайным человеком, вовсе не выглядело бы победой, как оно выглядит сейчас. Но тогда не было бы и романа.

А роман все-таки есть. Его интересно читать, а проблема в нем поставленная, заслуживает обсуждения. И, говоря о противоречивости романа, о том двойственном впечатлении, которое он оставляет, нельзя все же забывать, что проблема в нем выявлена неординарная, а пластический дар писателя (его умение нарисовать − живописно и выпукло – цельный человеческий характер, дать верные снимки, фиксирующие современную жизнь) нисколько не изменил ему, описание дороги Неаполь – Рига, римского и парижского аэропортов по своей четкости, словесной точности и внутреннему психологическому напряжению можно отнести к лучшим страницам прозы Лема.

Любовь всегда трагедия

(Майму Берг. Я любила русского)

Удивительный, очень тонкий, спокойный и трагический психологический роман. Даже не роман, а своего рода психологическая притча, некая формула жизни, отрицающая евклидовский мир. Тема вполне в духе пошедшей от начала ХХ в. психологической эротики, больше всего сюжет напоминает набоковскую «Лолиту». Но как бы наоборотную «Лолиту», зазеркальную. Поворот темы у Майму Берг несколько неожиданный. Вообще неожиданность, переворачивание привычной ситуации и то, что в литературоведении называется остранением, то есть умение увидеть ситуацию в другом ракурсе характерно для прозы Майму Берг, несмотря на внешне типичную эстонскую неторопливость и обстоятельность. Это к тому же настоящая женская проза, если под ней понимать не дамское рукоделье, а серьезный взгляд на жизнь, понимание тех ее сложностей, мимо которых проходит обычно мужчина, традиция, идущая от Жорж Санд и Джейн Остин.

Среди современниц – Светлана Василенко, Людмила Улицкая.

В недавно переведенном на русский рассказе «Baltic Dream» (Дружба народов, 2009, № 4) повествуется об обмене головами (почти как в новелле Томаса Манна). Но парадоксальный поворот в том, что голова мужчины оказывается на плечах женщины. А женская – на плечах мужчины, который «глянул в зеркало, уверенный, что оттуда на него посмотрит ежеутренне привычное лицо, которое он принимал за свое, не задумываясь об этом». Это здорово:

«принимал за свое, не задумываясь». А писательница задумывается: а что если изменить привычную точку зрения? И ведь меняет. Но при этом она дает культурфилософскую трактовку произошедшего: женщина – из Эстонии, мужчина – из Латвии, а для Большой Европы эти маленькие народы совсем почти неразличимы. Что уж удивительного, если голова латыша оказывается на плечах эстонки, а ее голова у латыша. Или во втором рассказе – «Estonian Dream» – старушка рассказывает героине, что, спасаясь от грабителя, она направила на него зонтик, и вдруг зонтик выстрелил как пистолет.

В конце рассказа старушка в шутку направляет зонтик на хозяйку.

На этом обрывается рассказ. Фантасмагория очевидна, но за ней страх и ужас от этой жизни.

Очень замечательна в этом смысле рецензируемая книга.

Майму Берг

Это рассказ-воспоминание взрослой женщины, писательницы, о самом сильном и неотвязном событии ее жизни. Она им дышит, им живет. Она в доме творчества в другой стране, общается с коллегами, но ее мысли, ее высшее, что делает писателя писателем, – память – продолжает жить в том отрезке времени, которое сформировало ее душу.

Об имени героя мы узнаем только в конце романа, до этого в рассказе-воспоминании у героя нет имени, как у Бога, и наименования ему – Он, о Нем, с Ним, даются с прописной буквы, как о высшем существе. Он – рентгенолог, трогательно описано, когда влюбленная девочка, пришедшая на рентген, боится обнажиться до пояса и убегает. Очень точно. Он не функция от кабинета, он для нее давно желанный мужчина, перед которым по врачебной нужде не обнажишься. Когда, застеснявшись, она убежала из рентгеновского кабинета, не в силах раздеться перед ним, она перестала быть маленькой девочкой. Но, беспокоясь о ней как врач, он приходит к ней домой. Описана бытовая сцена. Мать на работе, и девочка поит его чаем: