Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг

с трибуны этот высокий русский человек. Баджи старалась хлопать громче всех,

Горький вынул из кармана платок… Что такое?.. И у самой Баджи на глаза навернулись слезы…

Беседа с Горьким продолжалась и во время перерыва заседания — в кулуарах.

Протиснувшись сквозь плотное кольцо людей, окружавших писателя, Баджи услышала знакомый скрипучий голос.

Так и есть: все тот же пролаза Хабибулла! Он уже успел завладеть вниманием Горького и, стараясь снискать его расположение, развивал мысль, что основное дело советской литературы — обличать пороки людей, сурово их судить.

Ему не повезло: выслушав, Горький спокойно заметил:

— Литература наша, милый человек, — не знаю, как ваше имя, — не трибунал. Она должна воспитывать людей, а не наказывать их.

Хабибулла продолжал настаивать на своем, и Горький с ноткой досады воскликнул:

— Да поймите вы, что если человеку все время твердят: «ты дурен, ты дурен», ничего хорошего из этого получиться не может! Этим вы становитесь на позицию буржуазной литературы, которой, поймите, выгодно выставлять человека мерзавцем, чтоб держать его в угнетении. А ведь вы находитесь здесь не в окружении врагов, а среди своих товарищей. Не так ли?

Он кивнул на окружавших его и Хабибуллу людей, остановил свой взгляд на Баджи, словно в ожидании ответа, и Баджи с горечью подумала: если б он знал, на кого тратит свои золотые слова!

Как хотелось Хабибулле высказать все, что он думает, начистоту! Но осторожность взяла верх. И лишь когда Горький покинул вестибюль, он решился сказать:

— Максим Горький — крупный писатель, об этом уже много говорилось, но, если быть откровенным, нужно признать, что для нас, для азербайджанцев, он мало понятен, мало доступен.

Хабибулла говорил с плохо скрываемым раздражением — разговор с Горьким оставил в нем чувство неудовлетворенности, обиды, и его давняя антипатия к Горькому, как к писателю, усугубилась неприязненным чувством к Горькому, как к человеку.

Где-то рядом послышался удивленный голос Гамида:

— Алексей Максимович мало понятен? Мало доступен? Да ведь в нашем театре уже третий год с явным успехом идет «На дне»! Мы считаем эту пьесу вкладом в наш репертуар. Кто, как не вы, Хабибулла-бек, работник управления театрами, Наркомпроса, должны были бы это хорошо знать!

Гамид говорил не без яда. Глаза Хабибуллы вспыхнули злым огоньком. Он, Хабибулла-бек, уже не раз сталкивался с этим неприятным молодым человеком на диспутах об искусстве в техникуме. И вот теперь этот бойкий малый, попав на работу в театр, возомнил о себе невесть что и задирает его, стремясь вновь скрестить оружие? Что ж, он, Хабибулла, готов принять бой!

— «На дне» — неплохая пьеса, она обошла ряд театров, имела в свое время известный успех, — начал Хабибулла. — Но насчет того, что она, как вы выражаетесь, подлинный вклад в репертуар нашего театра, — в этом я позволю себе усомниться.

— Интересно узнать — почему?

— Очень просто! Четверть века назад Максим Горький обратил внимание на такое явление, как русское босячество. К слову сказать, русский босяк не имел ничего общего ни с французским апашем, ни с итальянским камористом, ни с любым другим представителем этого типа людей. Появились у Горького рассказы — «Макар Чудра», «Челкаш», «Мальва». А потом писатель свел воедино все, что им было написано о босяках, и получилась пьеса «На дне». В ту далекую пору русское босячество было интересным явлением, пьеса нравилась публике. Но, скажите на милость, какой интерес может представлять такая пьеса теперь, спустя четверть века, да еще для нашего советского азербайджанского зрителя? Впрочем, даже четверть века назад в России многие считали пьесу неудачной.

Гамид не перебивал. Казалось, он хотел дать Хабибулле высказаться до конца с тем, чтоб опровергнуть все сказанное одним ударом. По-видимому, такая минута наступила.

— Кто же считал «На дне» неудачной пьесой? — спросил он.

— Ну, хотя бы виднейший русский писатель Мережковский, — помедлив, ответил Хабибулла.

— Вот именно, что Мережковский — этот реакционер и мракобес! И считал он так потому, что «На дне» — пьеса не о русских босяках, как вы полагаете, а о ненависти к рабству, о гордости свободного человека, об обреченности капиталистического общества, о надвигающейся победе пролетариата! А все это было чуждо и ненавистно Мережковскому и, напротив, понятно и близко нашему советскому азербайджанскому зрителю!

Послышались голоса:

— Правильно, молодой человек!

— Верно!

— Совершенно справедливо!

И Баджи, вспомнив, что говорил Горький с трибуны, невольно кивнула головой…

Горький давно покинул Дом культуры, но разговор о нем еще долго не умолкал.

А спустя несколько часов, поздно ночью, на вокзале, к поезду, отправляющемуся в Тифлис, снова собралось множество народа — писатели, актеры, рабочие, студенты.

На перроне, среди провожающих, тесным кольцом окруживших Горького, была Баджи. Как и многим другим, ей хотелось быть к нему поближе, заговорить с ним, услышать ответное слово. О чем? Она сама ясно не знала.

Но вот послышались звонки, люди на перроне засуетились, заволновались. Откуда-то издалека донесся паровозный свисток, залязгали вагонные сцепления, и поезд тронулся. Стоя на площадке, заполненной цветами, Горький протягивал руки к людям, шагавшим рядом с поездом, словно не в силах был расстаться.

— До свидания, товарищ Горький!

— До свидания, Алексей Максимович!

— Счастливого пути! — неслось вслед с перрона.

Поезд стал набирать скорость. И вдруг будто что-то подтолкнуло Баджи — она ускорила шаг, побежала, стараясь не отстать от поезда. Поровнявшись с площадкой, на которой все так же, с протянутыми руками, стоял Горький, она замахала платком и неожиданно для себя громко крикнула:

— До свидания, Алексей Максимович, до свидания! Счастливого пути!

Эксперт-специалист

Второй год работал Шамси экспертом-специалистом в магазине «Скупка ковров».

Внешне распорядок его дня мало отличался от того, каким был он год и три и десять лет назад.

Шамси вставал чуть свет, долго, тщательно умывался, громко фыркая и расплескивая вокруг себя воду. Он совершал первый намаз, пил чай, завтракал. Затем не спеша направлялся на базар или в ближний садик потолковать с соседями. Он не задерживался вне дома и, вернувшись, снова пил чай и сытно обедал. Совершив, едва стемнеет, последний намаз, он рано отходил ко сну.

— Торопливость — мать многих бед, — говаривал Шамси и всегда оставался верен себе. — Куда спешить и зачем? Пусть торопится ветер!

И только два раза в неделю — в дни, когда нужно было идти на работу в «Скупку», — он торопливей и с меньшим усердием, чем обычно, совершал свой первый намаз и быстрее, чем в другие дни, пил свой утренний чай.

Он сам замечал это и дивился: давно не испытывал он подобного приятного чувства стремления к цели —