Собрание сочинений в одной книге - Джек Лондон

Как-то ночью мы все сошлись у складов золотопромышленной компании, пустые полки заставили нас еще сильнее почувствовать пустоту наших желудков. Мы сидели и тихо разговаривали при свете очага, так как свечи хранили для тех, кому суждено будет прожить до весны.

Беседовали мы до тех пор, пока не решили отправить кого-нибудь из нас в Соленые Воды[44] – пусть, мол, узнают о наших страданиях. Тут взгляды всех сошлись на мне: все знали, что я опытный человек. Я им сказал: «Эту дорогу и всю остальную мне придется пройти на лыжах, так что дайте мне лучших собак и много пищи. Я пойду, а со мной вместе пойдет Пассук».

Все согласились со мной, все, кроме Джеффа, здорового, толстого янки[45]. Говорил он со мной, да и вообще со всеми, уж очень свысока. Послушать его, так он был не менее моего опытен, чуть не родился на лыжах и вырос, вскормленный молоком оленьей самки. Он настаивал на том, что должен идти вместе со мной. Я, дескать, могу заболеть, свалиться от усталости, и в таком случае он один доставит куда следует известия о нашем горестном состоянии. Был я тогда очень молод и не знал, что такое янки. Не мог я знать, что в нем говорит только жир и что хитрый янки говорит одно, а думает другое. Одним словом, получили мы лучших собак, лучшую пищу и втроем – Пассук, Джефф и я – отправились в путь-дорогу.

Несмотря на то что мы как будто взяли много пищи, и хорошей пищи, все же ее оказалось недостаточно. Собаки находились в очень жалком состоянии и не способны были работать. На Белой реке из трех пар саней осталось уже две пары, а мы прошли только двести миль. Мы старались ничего не терять, и мясо павших собак немедленно попадало в желудки живых.

До самой Пелли мы не видели ни одного человека, ни одного дымка. Я предполагал раздобыть в Пелли кое-какие припасы и, кстати, оставить здесь Джеффа, который не переставал жаловаться на трудности дороги. Однако меня ждало большое разочарование. Местный агент компании встретил меня в самом удрученном состоянии духа, указал мне на пустые провизионные склады и на могилу миссионера, обнесенную для защиты от собак высокой каменной оградой.

Тут же я увидел нескольких индейцев. Я обратил внимание на то, что среди них не было ни детей, ни стариков. Ясно было, что немногие из оставшихся в живых дотянут до весны.

После этого мы с легкими желудками и тяжелым сердцем пошли дальше.

Я уже говорил о том, что всю дорогу пришлось идти на лыжах, отчего ноги болели и покрылись незаживающими ранками. Наши муки с каждым днем росли, и дошло до того, что однажды утром, когда мы подвязывали лыжи, Джефф разрыдался как дитя. Желая помочь ему, я посадил его на передок более легких саней. Он для собственного удобства снял лыжи, а из-за неровностей дороги его мокасины оставляли в снегу глубокие следы, и в них попадали собаки задних саней.

Я довольно резко указал ему на это. Он пообещал быть внимательнее, но тотчас же нарушил свое слово. Не стерпев, я ударил его кнутом, после чего дело пошло на лад: собаки больше не проваливались. Когда дело касалось физических страданий или жира, Джефф был сущим ребенком.

В то время как Джефф лежал у огня и стонал, Пассук готовила пищу, по утрам она помогала мне запрягать собак, а вечером – распрягать их. С необыкновенным вниманием она следила за собаками и этим, а также многим другим оказывала мне в пути незаменимую помощь. По простоте душевной я считал, что она обязана все это делать, и никогда не задумывался над причинами ее усердия. У меня было много других забот, к тому же я был слишком молод и мало понимал женщин. Лишь впоследствии я стал кое-что понимать.

А тем временем Джефф вел себя самым недостойным образом. Собаки находились в самом жалком состоянии, а он пользовался каждым удобным случаем и присаживался на задок саней. Пассук вызвалась следить за одной парой саней – в результате Джеффа совсем освободили от каких-либо обязанностей. Утром того же дня я выдал причитающуюся ему долю пищи и вынудил пойти вперед. Мы с Пассук занялись упряжкой собак и значительно позже двинулись в путь. Тем не менее приблизительно в полдень, когда на горизонте показалось солнце, мы обогнали его. Мы заметили замерзшие слезы на его щеках – и все же пошли дальше, мимо него.

Остановившись на ночь, мы приготовили для него пищу и постель; желая указать наше местопребывание, мы развели большой костер. Он подошел к нам лишь через несколько часов – пришел, прихрамывая, и тотчас же набросился на пищу, затем с бесконечными стонами вытянулся на постели и заснул. Не подумайте, что он был болен, – ничего подобного, просто он с трудом переносил тяготы дороги, очень скоро уставал и страдал от неудовлетворенного голода. Но уверяю вас, что мы с Пассук уставали нисколько не меньше него, ведь на наших плечах лежала вся работа. Главная и единственная его беда заключалась в том, что он был чересчур жирным… Он ровно ничего не делал, но мы честно делились с ним провизией.

Как-то в пути мы набрели на две странствующие человеческие тени. Это были белые – мужчина и мальчик. Каждый из них имел по одеялу, на котором спал по ночам. У них был небольшой запас муки, которую они разбавляли водой и пили. Взрослый мужчина сказал мне, что у них осталось только восемь маленьких мерок муки, а до Пелли оставалось не меньше двухсот верст. Он добавил, что следом за ними идет индеец, который, несмотря на получаемый от них ежедневный паек, вдруг начал отставать. Я не поверил им, зная по опыту, что индеец не отстал бы, получай он ежедневный паек, и не дал им ничего из своих припасов. Они попытались стащить самую жирную (и при этом невыразимо худую) собаку, но я пригрозил им револьвером и приказал убраться подобру-поздорову. Они повиновались и, пошатываясь, точно пьяные, пошли дальше по Большому Безмолвию, направляясь к Пелли.

К тому времени у нас остались лишь три собаки и одна пара саней. На собак было больно смотреть: кожа да кости. Известное дело: если мало дров, огонь хилый, и в хижине холодно. Нам это было слишком понятно. Провизии осталось совсем мало, и вследствие этого холод давал себя чувствовать сильнее. Мы все до того почернели, что нас, пожалуй, не узнала бы родная мать. Больше всего мучили нас ноги. Я лично по утрам всегда обливался потом от мучительных усилий сдержаться и не закричать от боли, Пассук же по-прежнему шла впереди нас и за все время не издала ни единого стона. А попутчик наш, мужчина, стонал, а временами даже вопил.

На Тридцатой Миле течение реки отличается большой быстротой, вот почему там всегда очень много полыней и трещин. Случилось так, что он вышел раньше нас и отдыхал, когда мы подходили к нему. Оказалось, однако, что между нами полынья, которую он успел обойти. Обходя, он так расширил полынью, что для нас оказалось совершенно невозможным обойти ее, нам оставалось одно: найти полосу еще крепкого льда, что мы и сделали. Пассук, как более легкая, пошла первой. На всякий случай она взяла с собой длинный шест и держала его поперек, но будучи очень легкой, она без всяких усилий, даже не сняв лыж, перешла через полынью. Очутившись на той стороне, она попыталась перетащить собак, но у тех не было ни шестов, ни лыж – и их унесло быстрым течением. Я делал все, что только мог, и поддерживал сани до тех пор, пока хватало сил. Конечно, корму в них оставалось совсем мало, но все же могло бы хватить на неделю. Как бы там ни было, собаки погибли в быстром течении реки.