Гоголь. Соловьев. Достоевский - К. Мочульский

Достоевский предчувствовал, что в Академии будут политические волнения, — и убийство Иванова поразило его, как сбывшееся предсказание. Значит, он не потерял еще чувства русской действительности. Рассказы Ивана Григорьевича об Иванове и убийство его Нечаевым вдохновляют Достоевского на писание «романа–памфлета». Отрекшийся от революции Иванов сливается с отрекшимся от раскола Голубовым. «Новый русский человек» Голубов–Иванов противоставляется нигилисту Нечаеву. Писатель увлечен новым замыслом. Он пишет Майкову (12 февраля 1870 г.): «Сел за богатую идею. Вроде «Преступления и наказания», но еще ближе, еще насущнее к действительности и прямо касается самого важного современного вопроса». Страхову он сообщает, что «смотрит на мысль с восторгом», и ручается «за новость мысли и за оригинальность приема». Он радуется, что нашел наконец «современную тему», и просит прислать книжку Станкевича о Грановском. Она ему «нужна, как воздух». «Материал необходимейший для моего сочинения, — прибавляет он, — материал, без которого я ни за что не могу обойтись». Набросав характеристику Верховенского–Грановского, он желает конкретизировать ее, обогатить фактическим материалом. Вечная забота «реалиста» Достоевского.

Но, отдав дань современности, писатель надеется вернуться к своей главной теме — «Житию». 24 марта 1870 г. он пишет Страхову, что «вещь» в «Русский вестник» кончит скоро, что он сильно на нее надеется, «но не с художественной, а с тенденциозной стороны». «Пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь». На следующий день пишет Майкову: «То, что пишу, — вещь тенденциозная, хочется высказаться погорячее. Вот завопят про меня нигилисты и западники, что ретроград! Да, черт с ними, а я до последнего слова выскажусь!» И в том же письме сообщает подробный план «Жития». Это — важный этап в истории создания «Бесов». Автор убежден, что «памфлет» не надолго отвлечет его от работы над «поэмой»; что месяца через три он его окончит и, отдохнув с месяц, снова засядет за «Житие». Он верит, что эти разнородные замыслы не могут помешать один другому: «Житие» — завершение всей его литературной деятельности, величественная религиозная поэма; «Бесы» — тенденциозная вещь, памфлет, не претендующий на художественность.

«Иногда, по–моему, надо понижать тон, — заявляет он Страхову, — брать плеть в руки и не защищаться, а самим нападать, гораздо погрубее». В таком настроении были задуманы «Бесы». Автор готов пожертвовать художественностью для обличения. Но надежда на параллельную разработку двух тем не оправдалась. Роман–памфлет разрастался и поглощал все силы писателя. В мае 1870 г. он сообщает С. А. Ивановой, что «Житие» отложено до возвращения в Россию и что «Бесы» будут заключать в себе не 12 печатных листов, а 25. («Я комкаю листов в 25 то, что должно бы было по крайней мере занять 50 листов».) Итак, с декабря 1869–го до мая 1870–го замыслы «Жития» и «Бесов» существуют вместе: первый — как тема главная, «художественная», второй — как тема побочная, «тенденциозная». В мае «Бесы» вытесняют «Житие», вбирая в себя часть его материала. До июля продолжается мучительная планировка романа; тенденциозность борется с художественностью; тон не найден, главный герой разочаровывает, интрига не вяжется, идея не выходит из туманности. В июле ряд тяжелых припадков на целый месяц отрывает писателя от работы.

Поправившись, он перечитывает свои наброски и приходит в отчаяние. 11 августа записывает: «Роман решительно бракуется (ужасно!)».

Об этой творческой драме у нас сохранилось несколько авторских свидетельств. В августе Достоевский пишет редактору «Зари», Кашпирову: «Я с начала года работал для «Русского вестника» роман. Я думал наверное кончить его к концу лета… Написано было у меня уже до 15 листов. Во все продолжение работы роман шел вяло и под конец опротивел… Затем последовали с месяц назад мои припадки. Принявшись после болезни недели три назад опять за работу, я увидел, что не могу писать, хотел изорвать роман. Две недели был в положении очень тяжелом и вот дней десять назад я сознал, наконец, слабую точку всего написанного. Теперь я решил окончательно: все написанное уничтожить, роман переделать радикально, и хоть часть написанного и войдет в новую редакцию, но тоже в радикальной переделке»… 17 августа он рассказывает о том же С. А. Ивановой: «Две недели назад, принявшись опять за работу, я вдруг разом увидел, в чем у меня хромало и в чем у меня ошибка, при этом сам собою по вдохновению представился в полной стройности новый план романа. Все надо было изменить радикально; не думая нимало, я перечеркнул все написанное (листов до 15, вообще говоря) и принялся вновь с 1–й страницы. Вся работа всего года уничтожена. О, Сонечка! если бы вы знали, как тяжело быть писателем, то есть выносить эту долю». С племянницей Достоевский откровеннее и лиричнее: он не скрывает своего трагического отношения к событию.

Но почему произошла эта творческая революция? В чем была первоначальная ошибка автора? Ответ на этот вопрос мы находим в письме писателя к Страхову (9 октября 1870 г.): «Никогда никакая вещь не стоила мне большого труда. Вначале, то есть еще в конце прошлого года, я смотрел на эту вещь, как на вымученную, как на сочиненную, смотрел свысока. Потом посетило меня вдохновение настоящее — и вдруг полюбил вещь, схватился за нее обеими руками, давай черкать написанное. Потом летом опять перемена: выступило еще новое лицо с претензией на настоящего героя романа, так что, прежний герой (лицо любопытное, но действительно не стоящее имени героя), стал на второй план. Новый герой до того пленил меня, что я опять принялся за переделку».

Сначала роман пишется вяло, как злободневная «вещица», «шамфлет», потом «посещает вдохновение»: «Житие» откладывается, «Бесы» вырастают в большой роман; первая переделка; летом выступает но вый герой и происходит вторая переделка.

Но кто же этот новый герой и кого он вытесняет?

Из письма к Каткову (8 октября 1870 г.) мы заключаем, что «творческая революция» была вызвана неожиданным возникновением Ставрогина и снижением прежне го героя, Петри Верховенекого. «Одним из крупнейших происшествий моего расска запишет Достоевский, — будет извест ное в Москве убийство Нечаевым Иванова. Спешу оговориться: ни Нечаева, ни Ивано ва и обстоятельств этого убийства я не знаю и совсем не знал, кроме как из газет. Да если бы и знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не по ходить на Нечаева, но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству. Без сомнения, небесполезно выставить такого человека: но он один не соблазнил бы меня. По–моему, эти жалкие уродства не стоят литературы. К собственному моему удивлению, это лицо наполовину выходит у меня ли цом комическим, и потому, несмотря на то, что происшествие занимает один из первых планов романа, оно, тем не менее, — только аксессуар и обстановка действия другого лица, которое действительно могло бы на зваться главным лицом романа… Это другое лицо (Николай Ставрогин) — тоже мрачное лицо, тоже злодей, но мне кажется, что это лицо трагическое, хотя многие, наверное, скажут по прочтении: «Что это такое?» Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не дастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо хо дульное. Я из сердца взял его».

Достоевский не открывает перед редактором «Русского вестника» пережитой им драмы. Он гордо заявляет, что Петр Вер ховенский — жалкое уродство, недостой–ное литературы; что он один не соблазнил бы его писать роман. В действительности драма именно заключалась в том, что первоначально автор соблазнился идеей романа–памфлета с главным героем НечаевымВерховенским. В этом была его «ошибка», и из‑за этого ему пришлось уничтожить «работу целого года». В новой редакции Петр Верховенский отведен на второй план, как лицо полукомическое, а в центре поставлен подлинно трагический герой — Ставрогин. Автор действительно «взял его из сердца». Наброски к образу этого демонического лица встречаются уже в черновиках к «Преступлению и наказанию»; черты его обозначаются в записных тетрадях к «Идиоту» и в заметках к «Житию великого грешника». Ставрогин — блистательное завершение многолетних раздумий писателя над судьбой «сильной личности».

Кризисом в августе 1870 г. закончилась трагическая борьба «Жития» и «Бесов». Роман–памфлет победил «поэму», но победа эта оказалась мнимой: герой «Жития» вытеснил героя «Бесов» и отодвинул на второй план злободневную фабулу — убийство Нечаевым Иванова. «Тенденциозность» превратилась в аксессуар; судьба Ставрогина стала главной темой. Философский и художественный смысл романа сразу вырос. Первоначально идея развивалась драматически в противоставлении верующего русского человека Голубова–Иванова и оторвавшегося от почвы нигилиста Нечаева; теперь она раскрывается трагически в столкновении атеиста Ставрогина и святого Тихона Задонского. Политические движения и социальная смута показаны как естественные следствия «помутнения» религиозной идеи. Ставрогин, перекочевавший в «Бесы» из «Жития», приводит с собой и своего идейного противника — Тихона. Посылая Каткову первую половину первой части романа (8 октября 1870 г.), автор сообщает ему: «Но не все будут мрачные лица: будут и светлые… В первый раз хочу прикоснуться к одному разряду лиц, еще мало тронутых литературой. Идеалом такого лица беру Тихона Задонского. Это тоже святитель, живущий на спокое в монастыре. С ним сопоставляю и свожу на время героя романа. Боюсь очень: никогда не пробовал; но в этом мире я коечто знаю».