День цветения - Ярослава Кузнецова

НЕ ХОЧУ!!!

Судорога, рывок — не трожь меня! Не хочу! Не могу! Острая боль в щеке, в скуле — ледяные иглы вспарывают кожу и с лязгом смыкаются в воздухе над моим затылком. Снежный кот налетает на меня грудью, валит навзничь. Снег принимает нас обоих — в трясину, в бездну. В спектрально-синее небо летят кляксы пурпура. Ребра трещат, продавленные, резь в легких, в глотке кровь. НЕТ! О, нет! Я ведь вырвался тогда… улетел… сумел спастись…

— Бу-бу-бу… — чьи-то голоса.

Альса. Тот, Кто Вернется. Еще кто-то… Старая Женщина. Говор непонятный, на повышенных тонах. Спорят. Раздираю слипшиеся ресницы. Небо надо мной не синее — небо серое, равнинное, уверенно наливающееся сырой вечерней мглой.

Плохо. Тошно. Только что меня растерзали, раздавили… вырвали из горла кусок и сожрали у меня на глазах. Горло… щека. Щупаю. Бинт? Под бинтом жжет и дерет немилосердно.

Ворочаюсь в снегу. Редда тыкается носом, аккуратно облизывает незабинтованную щеку. Ун подставляет надежное плечо. Поддержка. Забота. От сердца чуть-чуть отлегло.

Люди. На меня — никакого внимания. Ругаются над неподвижным телом этого… свихнувшегося. Колдун что-то лихорадочно наматывает на лежащего, Альса шипит и жестикулирует одной рукой. Раздражение, нетерпение. Боль… чья?

— Альса!..

Она оборачивается, быстро шагает ко мне, прижимая ко рту комок снега. Слышу пульсацию боли. Губы, десны, зубы.

— Ты как, милый? Слышишь меня? — выговор невнятный. Больно!

Киваю. Тянусь к ней — мне нужен контакт. Ох! Она возбуждена, аж трясется. Нехорошо возбуждена. Помогает мне встать.

— Там аптечка, Мотылек. Где вы сидели в засаде. Колдунская аптечка. Сбегай, принеси!

Отвожу ее мокрую руку, закрывающую лицо. О-о… пропасть!

— Зубы… зубы целы?

— Шатаются… ерунда, пройдет. Не пугайся, — пытается улыбнуться. Говорить ей трудно, улыбаться вообще невозможно. — Лекарства… не мне, Герену, — подталкивает меня в сторону леса, — Принеси!

Спазма в разнесчастном моем истерзанном горле. Обидно, пропасть!

Я сдерживаюсь. Глотаю комок. Дышу глубоко. Колдун поднимает голову, что-то быстро злобно говорит. Старая Женщина растерянно кутается в шаль.

— Не дождешься! — Альса сплевывает кровью, — Черта с два… тьфу!.. теперь я от тебя не отвяжусь. Я тебе не доверяю… тебе и твоему дурному языческому кодексу!

— Проваливайте отсюда оба! — рявкает колдун.

— Пойдем, родная, — пытаюсь развернуть ее лицом к себе, спиной к поверженному безумцу, — Мы здесь не нужны. Нас прогоняют.

Колдун, замотав безумца в плащ, легко поднимает громоздкое тело на руки.

— Куда? — Альса выворачивается, отпихивается, — Радвара права! Его надо в дом!

Колдун не отвечает. Тащит сверток в дальний край поляны, к лесу, над которым разгорается слабый закат.

— Альса, посмотри на меня!

Не смотрит. Сбрасывает мои руки. Забыла про Стуро, хочет к этому сумасшедшему трупоеду, который разбил ей губы. Который чуть не разорвал мне горло!

Старая Женщина, оглядываясь, спешит за колдуном. Собаки вертятся рядом с нами. По поляне среди пятен крови раскиданы тела. Темнеет, кровь и трупы кажутся одинаково черными и плоскими. Лошадей нигде не видно.

Альса кричит. Зовет колдуна. Тонко, жалобно, будто я ее обижаю.

— Послушай! Зачем нам этот человек? Он не нужен ни тебе, ни мне. Ты слышишь? Альса! Посмотри на меня!

Ой, плохо… Контакт заставляет меня содрогнуться и помертветь, словно я ступил на гудящий склон, по которому вот-вот пронесется лавина. Неожиданно и неприятно. Альса?

Меня окатывает волна неудержимой дрожи. Стискиваю зубы, сдерживаю стон. Мы топчемся на забрызганном кровью снегу, толкаемся, пыхтим, словно это забава, шутливая борьба. Боль — своя, ее — уже не разобрать, путает сознание.

— Пусти… пусти… мне надо…

— Я искал тебя! Я ждал тебя! Посмотри же на меня, наконец!

Встряхиваю так, что у нее клацают зубы.

— У-у-у!

— Альса, прости! Отец Ветер! Ох, прости, я нечаянно…

— М-м-м!

Обнимаю, и меня тошнит от боли. Сводит позвоночник, словно в спину тыкают копьем. Ломит за ушами. И трясет, шатает от возбуждения.

— М-м-м… тьфу! Ду-у-ра-ак…

— Пойдем. Улетим отсюда. Держись за меня. Обними за шею.

Она глядит — то ли на меня, то ли мимо. Зрачки у нее прыгают.

— Ты не понимаешь… он же ради меня… я ему по гроб жизни… ни на шаг не отойду… Пусти! Где они?

Поляна пуста, если не считать мертвецов. Но и тех медленно заглатывают сумерки.

— Ушли. Бросили тебя. Все, их больше нет. Никого нет. Есть только я.

— Что? Глупость городишь! Пусти сейчас же! — вырывается, шипит.

Проглоченные слезы перекипают, превращаются в желчь. Такую же нестерпимо горькую, но замешанную не на обиде — на гневе.

— Не пущу!

Сует в нос мне кулачки — ухватил за запястья. Зафыркала, явно прикидывает, не пора ли пустить в ход ноги?

— Тьфу! Я марантина! У меня долг! У меня…

— У тебя ничего нет! Никого нет! У тебя есть я, и больше никого и ничего!

А-а-а-у! Ожог! Вверх по обеим рукам летит шокирующий разряд, сгусток искр, проломивший тонкую скорлупу сердца. В глазах темень. Уши закладывает, вой, ветер, падаю!

— Никого и ничего! Только я! Я так хочу!

Рвусь в небо, но оно кренится, опрокидывется, шмыгает под ноги и стремительно несется прочь. Земля, черный клубящийся шар, раскачиваясь, расширяясь, мчится прямо в лицо. Кричу, зажмурившись:

— Ты пойдешь со мной!

Ветер мучает слух. Душа корчится, меня трясет так, что кажется, я разваливаюсь. То ли лечу вниз, то ли падаю в небо, то ли вмерз в лед между космами облаков.

— Я так хочу!

Ветер свивается в жгут, в хлещущую плеть. Она стрекает, обжигает, выворачивается. Ловлю, пытаюсь удержать. Удержать визжащий смерч. Удержать изломанное, судорожно бьющееся тело молнии. Замри! Остановись! Подчинись! Ты моя!

Я ТАК ХОЧУ!

Тишина. Изнанка крика. Глухота, комок шерсти, облепивший голову и грудь.

Ничего… нет… Ничего нет? Есть. Изумление. Легчайшее, еще не оформленное. Оглушенный, я не сразу слышу его.

Альса? Светлый овал лица, сбитые волосы, бесформенное пятно на месте рта — опять начало кровить — удивленные глаза… остановившиеся… меркнущие… стекленеющие…

Сползает вдоль моего тела на землю, словно ноги перестали держать ее — а ноги и перестали держать — цепляется, уже рефлекторно, не думая, не сопротивляясь, не удивляясь, цепенея… И в разваленном вороте, в этой железной чешуе, на тонкой шее — две ранки. Две капли крови.

И знакомый, и в тоже время остро-новый вкус во рту. Пронзительный, обезоруживающий. Истинный. Вкус слез, а не желчи.