Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

земном и ощутимом, — так указывала программная статья Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» (январь 1913). В этом направлении и эволюционирует тематика сонетов Мандельштама.

Начнем с сонета, написанного в апреле 1912 года.

Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты

И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют —

Гигантские шаги, с которых петли сняты, —

В туманной памяти виденья оживут:

И лихорадочный больной, тоской распятый,

Худыми пальцами свивая тонкий жгут,

Сжимает свой платок, как талисман крылатый,

И с отвращением глядит на круг минут…

То было в сентябре, вертелись флюгера,

И ставни хлопали, — но буйная игра

Гигантов и детей пророческой казалась;

И тело нежное то плавно подымалось,

То грузно падало: средь пестрого двора

Живая карусель, без музыки, вращалась!

Содержание: В зимней комнате лихорадочный больной глядит на стенные часы, и движение стрелок напоминает ему «гигантские шаги»: (перелом) осенний двор, детское кружение на гигантских шагах, то взлет, то спуск, как предвестие жизни и болезни.

Вата и склянки с серной кислотой ставились на зиму между двойных рам, чтобы не замерзали стекла. «Гигантские шаги» представляли собой столб с привязанными к верхушке длинными веревками, имевшими кожаные петли на концах; играющие разбегались по кругу, поджимали ноги и некоторое время по инерции неслись по воздуху, не касаясь земли. В эту пору они были в моде не только у подростков, но и у взрослых молодых людей[218].

Болезнь с виденьями, кружение времени, ощущение пророчества — характерные мотивы символистской поэтики; бытовой образ «гигантских шагов» лишь оттеняет ее. Две половины стихотворения, реальность и видение, противопоставлены трижды: не взрослость, а детство, не духота, а ветер (флюгера, хлопающие ставни), не «крылатый», с выбивающимися концами, платок больного, а ощущение настоящего полета (пророчества о гигантских свершениях будущей жизни).

Это неврастеническое стихотворение дважды связано с образностью ранних стихов Мандельштама. Память о детстве у него связывалась если не с «гигантскими шагами», то с качелями («Только детские книги читать… Я качался в далеком саду на простой деревянной качели…» с несомненным подтекстом из «Качелей» — «В истоме тихого заката…» — Ф. Сологуба). То же ощущение тоски подъемов и падений одурманенного сознания — в стихотворении 1910 года: «В огромном омуте прозрачно и темно… а сердце… то всею тяжестью идет… ко дну… то, как соломинка… всплывает без усилий». Мы знаем, что за образом омута, из которого встает и снова поникает «мыслящий тростник» души, у Мандельштама стоит образ «иудейского хаоса» и возникающего из него Христа («Из омута злого и вязкого…», «Неумолимые слова…») — так мимоходный сонет оказывается связан с важнейшей для раннего Мандельштама религиозной темой. Другая перекличка — с представлением Мандельштама о времени: отвращение к «кругу минут» — от устойчивого чувства, что время, заполненное событиями, — хорошо, тогда как «пустое» время, отмеряемое только поворотом часовой стрелки, — плохо: об этом говорится в стихах о часах «Когда удар с ударами встречается» (с их концовкой: «и прямо в сердце просится стрела, описывая круг», подтекст — сентенция «vulnerant omnes, ultima necat», до Брюсова популяризованная Д. Цертелевым), вплоть до «О, маятник душ строг… стучит рок…» в стихотворении 1911 года «Сегодня дурной день». Этот сонет теснее всего связан с ранними стихами Мандельштама.

В центральном образе «гигантских шагов» возможно воспоминание о Тенишевском училище с его спортивными играми. А. А. Морозов (устное сообщение) видит в этом стихотворении воспоминание о смерти Б. Синани, тенишевского друга Мандельштама, «рожденного для подвигов» (он умер от чахотки в 1910 году, отец его был психиатром).

Рассмотрим другой сонет:

Паденье — неизменный спутник страха,

И самый страх есть чувство пустоты.

Кто камни к нам бросает с высоты —

И камень отрицает иго праха?

И деревянной поступью монаха

Мощеный двор, когда-то, мерил ты —

Булыжники и грубые мечты —

В них жажда смерти и тоска размаха…

Так проклят будь готический приют,

Где потолком входящий обморочен

И в очаге веселых дров не жгут!

Немногие для вечности живут;

Но, если ты мгновенным озабочен,

Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

Содержание: Всякое падение вызывает страх, даже если это падение камня — особенно если камень движим не земным тяготением («иго праха»), а божьей волей. Ты искал в монастыре подчинения божьей воле, приятия ее, но это вело лишь к смертному отчаянию и бессилию (перелом). Будь ты проклят, божий храм, посильный лишь для немногих, где нет человеческого уюта, (второй перелом) но несчастен в своем страхе и тот, кто живет лишь этим преходящим уютом.

Второй перелом неожидан: в первом терцете вечный храм — это плохо, это обман, а дрова в очаге — это хорошо, это весело; во втором же терцете вечность — это хорошо, а мгновенные заботы (к которым, видимо, относятся и «веселые дрова») — это плохо. Первый подход близок к акмеизму, второй подход близок к символизму: Мандельштам колеблется на пороге противоречивых жизнеотношений. Вечность камня и мгновенность дерева контрастируют. Общее отношение Мандельштама к вечности, мы знаем, было отрицательным: в ранних, символистических стихах он ее боялся («не говорите мне о вечности, я не могу ее вместить»), в зрелых, акмеистических — сторонился (когда Батюшков на вопрос, «который час» отвечает «вечность», то это, по мнению Мандельштама, — противная «спесь»). Уважительное представление «вечность — дар немногих» в этом стихотворении — редкость.

«Булыжники» монастырского двора напоминают о камнях, упавших с высоты; «жажда смерти и тоска размаха» — видимо, мысль о том, чтобы покончить самоубийством, бросившись с высоты, как камень, на эти камни. «Размах» может означать и бесконечность, такую же страшную, как (обычно) вечность. Но почему эти мечты названы «грубыми», остается неясным — может быть, в противоположность «тонкому» пониманию божьей воли, на которое надеялся герой?

Подтекст этого стихотворения неожиданно глубок и коментаторами отмечался лишь мимоходом[219]. Это книга Даниила 2:34 и 45: царю Навуходоносору приснился истукан с золотой головой, но на железных и глиняных ногах, и вот «камень оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана, в железные и глиняные ноги его, и разбил их» (а потом сделался великою горою и наполнил всю землю); при этом подчеркивается: «ты видел, что камень отторгнут был от горы не руками», а в знак божьей воли. В христианской