Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

Еще лучшим выбором, подсказанным тенью Ленского и воспоминаниями об их безмятежных беседах на аркадские темы (гл. 3, I–II), могла бы быть «Пасторальная поэзия с Трактатом о природе эклоги» («Poésies pastorales, avec un Traité sur la nature de l'églogue», 1688). Однако лучшее творение Фонтенеля — это «Диалоги мертвых» («Dialogues des morts», 1683), в которых за легким остроумием и жесткими логическими построениями, столь характерными для той эпохи, различимо течение сильной и ясной мысли неповторимой индивидуальности.

7—8 Среди русских поэтических творений, появившихся в конце 1824-го и начале 1825 г., современные критики особо отмечали следующие: собрание стихотворений Жуковского; «Бахчисарайский фонтан» Пушкина; фрагменты «Горя от ума» Грибоедова (в «Русской Талии»; см. коммент. к гл. 1, XXI, 5—14).

Кроме того, благоприятные отзывы получили «Думы» Рылеева и опубликованные в журналах различные стихотворения Пушкина, Баратынского, Кюхельбекера, Дельвига, Языкова и Козлова.

В литературном альманахе Дельвига «Северные цветы» на 1825 г., который вышел в свет в рождественские дни 1824-го, Онегин мог найти фрагмент в четыре строфы (гл. 2, VII–X), посвященный чистой душе юного идеалиста, которого он убил четырьмя годами ранее (14 января 1821 г.).

В последнюю неделю февраля 1825 г., получив первую главу, он мог с улыбкой прочесть, испытывая смесь ностальгии и удовольствия, о самом себе, Каверине, Чаадаеве, Катенине и Истоминой в снисходительном рассказе своего старого приятеля о жизни молодого повесы в 1819–1820 гг.

Приблизительно в то же время (начало 1825 г.) ему могли попасться на глаза первые три номера «Сына Отечества» за текущий год с едкой критикой Булгарина по адресу «Истории государства Российского» Карамзина, т. X и XI (Булгарин считал, что Карамзин ошибочно представляет царя Бориса Годунова злодеем).

9 И альманахи, и журналы… — Наиболее известными литературными сборниками, которые назывались «альманахами» (и отличались от журналов — литературных обозрений — в основном тем, что выходили в свет через неравномерные промежутки времени, иногда приближаясь по форме к «ежегодным антологиям» в «карманном» издании), были в 1824–1825 гг. следующие: «Мнемозина» (изд. Одоевский и Кюхельбекер), «Северные цветы» (изд. Дельвиг), театральное обозрение Булгарина «Русская Талия» и другие. В настоящий момент я держу в руках альманах «Полярная звезда» (1824 г.) — «карманная книжка на 1824-й г. для любительниц и любителей русской словесности, изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым, Санкт-Петербург, 322 с., с иллюстрациями».

Слово «альманах», использовавшееся в России для обозначения более или менее периодического издания новых литературных произведений, появилось в 1796 г., когда Карамзин решил опубликовать «Альманах Аонид» в подражание знаменитому французскому «Альманаху Муз» («Almanach des Muses») — recueil[874] стихов-однодневок (с редкими проблесками более долговечных произведений), выходившему с перерывами с 1764 по 1833 г.

Среди журналов (литературных обозрений, еженедельников, изданий, выходивших раз в месяц и раз в квартал) 1824–1825 гг. можно упомянуть «Вестник Европы», «Новости литературы»{208} и «Сын Отечества». Наиболее процветающими были «Северная пчела» Булгарина и выходивший дважды в месяц «Московский телеграф» Полевого В последнем Пушкин подвергался нападкам (см., например, резкую критику Полевого седьмой главы в № 5). Что касается первого издания, то в 1824–1825 гг. Булгарин превозносил Пушкина в различных кратких отзывах о его стихотворениях. Его отношение внезапно меняется лишь в 1830 г.; в № 5 по поводу стихотворения Пушкина, озаглавленного «26 мая 1828», Булгарин все еще говорит о «вдохновении гения» нашего поэта, но уже в № 30 (12 марта 1830 г.) публикует «Анекдот», чрезвычайно оскорбительный для Пушкина, а следом резкую критику седьмой главы в № 35 (22 марта 1830 г.) и № 39 (1 апреля 1830 г.)

Пушкин писал шефу жандармского корпуса генералу Бенкендорфу (граф Александр Бенкендорф, 1783–1844) 24 марта 1830 г. из Москвы.

«…M. Boulgarine, qui dit avoir de l'influence auprès de vous [Булгарин был полицейским осведомителем], est devenu un de mes ennemis les plus acharnés à propos d'une critique qu'il m'a attribuée…»[875]

Журнал Дельвига «Литературная газета», вдохновителем которого был Пушкин, и вправду подверг резкой критике два крайне посредственных, но популярных романа Булгарина, опубликованных в марте 1829 г. и в марте 1830 г. соответственно («Иван Выжигин», сатира нравов, 1086 с., и «Димитрий Самозванец», исторический роман, 1551 с.). Особенно убийственной была неподписанная рецензия Дельвига («Литературная газета», 1830, № 14), авторство которой Булгарин приписал Пушкину. Но непосредственным поводом, спровоцировавшим нападки Булгарина, стала эпиграмма Пушкина (сочиненная в феврале 1829 г.{209} и разошедшаяся в списках). Вот она:

Не то беда, что ты поляк:Костюшко лях, Мицкевич лях!Пожалуй, будь себе татарин, —И тут не вижу я стыда;Будь жид — и это не беда;Беда, что ты Видок Фиглярин.

Имеется в виду Франсуа Эжен Видок (1775–1857), шеф французской тайной полиции, поддельные «Мемуары» которого произвели сенсацию в 1828–1829 гг. «Фиглярин» — производное от «фигляра», рифмующееся с настоящей фамилией подразумеваемого лица.

Булгарин невозмутимо опубликовал эту эпиграмму без подписи в обзоре «Сына Отечества», XI, 17 (26 апреля 1830 г.), с. 303, со следующим примечанием: «В Москве ходит по рукам и пришла сюда [в Санкт-Петербург] для раздачи любопытствующим эпиграмма одного известного поэта». Булгарин изменил последние два слова эпиграммы на «Фаддей Булгарин», придав ей тем самым вид прямой и откровенной дискредитации.

Вот часть булгаринского «Анекдота» (с подзаголовком «Из английского журнала»):

«Путешественники гневаются на нашу Старую Англию, что чернь в ней невежливо обходится с иноземцами и вместо бранных слов употребляет названия иноземного народа. [Возможно, тут намек на „bugger“[876], производное от „Bulgar“] <…> Известно, что в просвещенной Франции [где] иноземцы, занимающиеся Словесностью, пользуются особым уважением туземцев <…> появился какой-то французский стихотворец, который, долго морочив публику передразниванием Байрона и Шиллера (хотя не понимал их в подлиннике), наконец упал в общем мнении, от стихов хватился за критику…»

Далее в «Анекдоте» рассказывается, как этот бессовестный тип обливает грязью почтенного писателя, урожденного немца, а завершаются нападки на Пушкина тем, что этого «француза» называют заурядным рифмоплетом, у которого «сердце холодное и немое существо как устрица», сам же он — пьяница, доносчик и шулер[877].

12 …такие мадригалы… — Хотя первые поэмы Пушкина — «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан» — были в целом встречены восторженными аплодисментами критиков, было у него и несколько яростных противников, таких, как воинствующий консерватор Михаил Дмитриев, в № 3 «Вестника Европы» (13 февраля 1825 г.) отказавший Пушкину в статусе истинного поэта и утверждавший, что «стихи, которые с таким жаром называют музыкою, для потомства, даже для современников не значат почти ничего»{210}.

XXXVI

И что ж? Глаза его читали,Но мысли были далеко;Мечты, желания, печали4 Теснились в душу глубоко.Он меж печатными строкамиЧитал духовными глазамиДругие строки. В них-то он8 Был совершенно углублен.То были тайные преданьяСердечной, темной старины,Ни с чем не связанные сны,12 Угрозы, толки, предсказанья,Иль длинной сказки вздор живой,Иль письма девы молодой.

В произведении, где поэт изо всех сил старается сдержать свое воображение в рамках общепринятого, рационального, не слишком причудливого, того, что зовется déjà dit[878] (при мелодической новизне, сообщаемой его русскоязычным нарядом), строфы XXXVI и XXXVII выделяются как нечто совершенно особенное. Сначала лексический набор может обмануть читателя, ибо кажется привычным перечнем формул, к которым нас уже приучил ЕО, — «мечты», «желания», «преданья» и соответствующие эпитеты — «тайные», «темные» и т. д. Но очень скоро внутреннее око и внутренний слух начинают различать иные оттенки и звуки. Составляющие элементы все те же, но их сочетание порождает удивительное преобразование смысла.

Передать точный смысл этой строфы непросто. Выражение «И что ж?», стоящее в начале, это не простое «Eh, bien, quoi? Tué» («Ну что ж? убит») Зарецкого (гл. 6, XXXV, 4) или ораторский прием рассказчика во сне Татьяны («…и что ж? медведь за ней» — гл. 5, XII, 14). Я перевел его «And lo…», так как любое другое выражение не передало бы таинственную интонацию предостережения, таящегося в этом «И что ж?».