Император Мэйдзи и его Япония - Александр Мещеряков

Перспектива. Бывший корейский наследный принц Ли Юн получил превосходное образование в Японии и женился на дочери японского принца Насиномото. Он сделал успешную военную карьеру, командовал Первой военно-воздушной армией.

Как это ни странно, присоединение Кореи привело к расколу в стане историков. Нет, против присоединения Кореи не выступал практически никто. Задача понималась верно – обосновать законность аннексии. Но тут мнения разделились. Одни доказывали, что японский и корейский народы произошли из одного корня, а потому присоединение – акция совершенно естественная. Другие же утверждали, что японцы и корейцы принадлежат к абсолютно разным народам, а потому японцы, как более развитые, культурные и цивилизованные, имеют полное право вести себя в Корее соответствующим образом[366].

Принц Ёсихито продолжал свои многочисленные поездки по стране. Он посещал школы и больницы, выставки и предприятия. «Инспектировал» он и маневры, хотя, по свидетельству современников, ничего не понимал в военном деле. Маневры тем не менее проходили успешно, а роль Ёсихито состояла вовсе не в том, чтобы водить указкой по карте, раздавать рекомендации и вносить предложения. Присутствие наследного принца должно было вдохновлять войска, о его некомпетентности они ничего не знали.

В августе были решительно изменены правила приветствия императора и наследного принца. Неутомимое Министерство образования разослало по школам циркуляр, согласно которому ученикам, выстроившимся на платформе в ожидании проезда августейшего поезда, предписывалось встать по стойке «смирно», а «за десять шагов до приближения августейшего вагона» склониться в поклоне, причем отклониться от вертикального положения следовало «на угол приблизительно в 30 градусов». За исключением абсурдных – если учесть немалую скорость движения поезда – десяти шагов, в этом указании не было ничего особенно нового. Настоящее новшество заключалось в другом. Теперь всем ученикам запрещалось исполнение государственного гимна[367].

Японские церемониймейстеры решили отказаться от западного стиля бурного и шумного выражения восторга, они сочли, что августейшим особам больше подходит полная тишина. И в этом они следовали японским традициям – выезды сёгуна или князя-даймё тоже проходили в полной тишине, которая была скорее устрашающей, чем торжественной. Лишь бежавшие впереди паланкина самураи разрывали ее криками «На колени!». При сёгунах железных дорог не было, и простолюдины падали ниц вдоль самых обычных немощеных дорог.

Откат к национальным формам публичной жизни продолжался. То, что раньше вызывало восторг, казалось теперь абсурдным. Об этом, в частности, свидетельствует Сансиро, главный герой одноименной повести Нацумэ Сосэки. Вот его впечатления от представления «Гамлета»: «Этот великолепный текст Сансиро тем не менее слушал без всякого интереса. Уж очень не по-японски мыслит этот Гамлет. Вместо того чтобы сказать: „Матушка, ведь нехорошо так поступать с батюшкой“, – он вдруг вспоминает Аполлона, словом, ведет себя легкомысленно и беспечно»[368].

Японская публика требовала «высокоморальных» представлений. Не случайно, что именно в этом году на экраны вышел полнометражный фильм «Тюсингура» – кинематографический вариант знаменитой пьесы театра Кабуки, посвященной 47 самураям и их благородной мести. Японский кинематограф того времени в значительной степени контролировался мафией и, безусловно, отражал и ее вкусы. Члены мафии были японцами, они тоже придерживались идеалов бусидо.

Фильм продолжался 80 минут. На вкус западного зрителя, он оказался чересчур статичным. Это объясняется тем, что находящийся в зале актер-рассказчик добросовестно и подробнейшим образом «озвучивал» фильм. Амплуа рассказчика широко представлено в японском национальном театре, японский экран последовал в этом отношении за сценой. Даже после появления звука японский кинематограф сохранил привычку к «замедленному» ритму, первоначально приспособленному к тому, чтобы рассказчик успевал за действием. Амплуа тапера в японском немом кино распространения не получило[369].

1911 год

44-й год правления Мэйдзи

7 января император проигнорировал первый парад этого года в Аояма. Доктора посоветовали ему не покидать пределы дворца. Однако 10 января он все-таки выслушал привычные новогодние лекции. Они были посвящены культу предков в Древней Греции, китайской «Книге перемен» и одному японскому мифу. В нем рассказывалось, как японское божество с помощью веревки притянуло к Японии кусочек Корейского полуострова. Сейчас, после присоединения Кореи, этот миф показался особенно актуальным.

18 января при дворе состоялось традиционное поэтическое собрание на тему «Холодная луна, освещающая цветы сливы». Мэйдзи сложил:

Луна сияет,По-прежнему холоденСвет ее,Но пахнут весноюСливы цветы.

Тема поэтического собрания оказалась вполне традиционной. Но она была традиционной прежде всего для лунного календаря. В первые дни лунного нового года цветение сливы и вправду становится актуальным. Стихи о сливе, сочиненные в первые дни года солнечного, писались как поэтическое воспоминание о том, что когда-то новый год и цветение сливы не были разделены григорианским календарем.

В этот же день верховный суд приговорил к высшей мере наказания 24 человека во главе с Миясита и Канно Суга, бывшей гражданской женой Котоку Сюсуй. Они были признаны виновными в подготовке покушения на жизнь императора. Премьер-министр Кацура Таро доложил о вердикте Мэйдзи, и тот распорядился смягчить наказание. В результате – смертной казни через повешение подверглось всего 12 человек. Остальные получили пожизненный срок. Приговор был приведен в исполнение на удивление быстро – 24 и 25 января. В числе казненных находился и Котоку Сюсуй. Его признали идейным вдохновителем неудавшихся убийц.

Казнь заговорщиков нанесла тяжелый удар по японским социалистам. У «простых» японцев они не вызывали никакого сочувствия. Мало того, что они покушались на императора. Они были открытыми приверженцами «свободной любви». Пресса не упускала возможности, чтобы еще раз подчеркнуть: социалисты угрожают святая святых – семье[370]. «Свободная любовь» по-прежнему процветала в «веселых кварталах», но к этому времени они все больше ассоциировались с непотребством. Многие мужчины являлись клиентами публичных домов, но говорить об этом вслух стало неприличным.