Скрытая жизнь братьев и сестер. Угрозы и травмы - Джулиет Митчелл

Если, согласно Лакану, «закон отца» связан с тем, что он называет «символическим», и тем, как ребенок осваивает язык, то мое представление о «законе матери» предлагает последовательность: один ребенок, два сиблинга, три сиблинга, четверо сиблингов, товарищи по играм, школьные друзья… царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Здесь есть место и для вас, и для меня, – то, о чем наш внутренний истерик не знает. Репрезентация и, следовательно, язык ссылаются на отсутствие – то, чего нет, должно быть обозначено. Хотя последовательности присутствуют в языке, подразумевается умение считать, а не языковая компетенция. Вероятно, есть какая-то врожденная способность для распознавания небольшого диапазона чисел – птицы умеют «считать» свои яйца. Материнское предписание спотыкается об этот «подсчет»: братья и сестры – это и одинаковые, и разные яйца. Позже внутри группы братьев и сестер возникает контракт: расширить свой нарциссизм, чтобы сформировать социальную группу, в которой любят себе подобных, и найти другую группу для ненависти, поскольку они другие.

Теперь я попытаюсь кратко обосновать свою гипотезу о важности роли братьев и сестер в контексте истерии, предоставив необходимый для этого материал. В частности, я буду рассматривать братьев и сестер в рамках вопроса о мужской истерии и спорах о ней, которые имели место во время и сразу после Первой мировой войны. Подобные вопросы возникали во время Второй мировой войны, но тогда психоаналитические круги уже меньше интересовала проблема определения истерии. То же самое относится и к реакциям участников современных войн (Showalter, 1997). Поскольку я думаю, что категория истерии все еще может быть полезна, Первая мировая война лучше всего подходит для иллюстрации моих аргументов.

Симптомы неорганических болезней, которые развились у воевавших по обе стороны, напоминали хорошо задокументированные проявления истерии – всеохватывающее беспокойство, частичную или полную потерю чувствительности, паралич частей тела, мутизм, а на поведенческом уровне – миметическую идентификацию, манипулятивность, соблазняющее поведение и нечестность; кошмары, похоже, снились им чаще, чем снятся истерикам в мирное время. Условия того времени хорошо описаны в трилогии Пэт Баркер «Возрождение» (Barker, 1996). Эти заболевания, которые сначала получили официальное название «снарядный шок», или «военный психоневроз», в конечном итоге были определены в категорию травматических неврозов. В контексте влиятельной психоаналитической парадигмы отсутствие сексуального компонента, точнее, неразрешенной эдипальной сексуальности было аргументом в пользу того, что эти мужчины не являются истериками6. Тем не менее в спорах относительно того, относятся ли эти случаи к травматическому неврозу (или его современному аналогу «синдрому войны в Персидском заливе») или к истерии, игнорируется связь между травмой и истерией. Кроме того, при этом упускаются два важных аспекта: в травматическом неврозе больше сексуальности, а в истерии больше «смерти», чем принято считать. Что касается первого, то мне кажется, что мы без должного анализа и как само собой разумеющееся принимаем сексуальную компульсивность, обычно следующую за шоковым переживанием, связанным с изнасилованиями во время войны, сексом по принуждению, распущенным поведением, с привлечением в качестве оправдания тезиса «Завтра мы все умрем».

С другой стороны, в случаях укоренившейся истерии отмечаются суицидальные склонности, но лежащая над ними мотивация не включена в этиологию состояния. Существует большая вероятность того, что в случаях серьезной истерии исходом будет самоубийство. Есть выраженное влечение к смерти. Это влечение к смерти связано с интернализацией чего-то шокирующего или травмирующего. Похоже, что в травматическом неврозе присутствует больше сексуальности, а в истерии – больше зон интернализованной «смерти», чем считалось ранее. Тем не менее эти состояния различаются.

Мне кажется, что наблюдение психиатра У Риверса, чья работа по исследованию истерии в больнице Крейга Локхарта в Эдинбурге легла в основу трилогии Пэт Баркер, достаточно хорошо описывает, если не объясняет, различие между травматическим неврозом и истерией. Риверс отметил, что со временем многие симптомы у солдат просто сошли на нет. Я считаю, что травматический невроз является повторением во взрослой жизни реакции новорожденных и младенцев – первый шок, который сначала уничтожает субъекта, а затем происходит идентификация с этим шоком, который интернализуется как «смерть» внутри. После этого происходит слияние с инстинктом выживания и стремлением к жизни, которая также сексуальна; это стремление к единению, к установлению контактов, к построению отношений. Впоследствии сексуальность может быть перегружена деструктивностью компонента смерти, о чем свидетельствуют изнасилования, происходящие в военное время. При травме эти реакции первоначально будут навязчивыми и повторяющимися, но со временем они угасают.

Мы могли бы сделать аналогичные предположения и в отношении тех реакций, которые часто описывают как «истерические». Я полагаю, однако, что полномасштабная или укоренившаяся истерия отличается тем, что психика оказывается на вторичной стадии, для которой характерна аннигиляция объекта сиблингом, желание убить сиблинга и ревность, а не на первичной стадии, когда уничтожение происходит вследствие травмы. Другими словами, на момент, когда человеческий младенец еще не может сохранять равновесие, он уже вовлечен в отношения с людьми, животными и вещами. В этом хаосе отношения исчезают вместе с субъектом, и когда истерия возвращает нарциссизм на свое место, это похоже, но лишь внешне на то, будто отношения также восстанавливаются. Ненависть, возникшая как реакция на травму, скрывается за непостоянными любовными отношениями или разными формами псевдолюбви.

Травматический невроз повторяет первичное пре- или протопсихическое аффективное состояние; осознание существования сиблингов (и сверстников) придает этому психическую, ментализированную форму. Сначала сиблинг воспринимается ребенком как занимающий то же положении, что и он сам. Это провоцирует борьбу за выживание, которая будет выражаться как борьба за власть; при всем уважении к Фуко нужно отметить, что жажда власти является вторичной по отношению к потребности выжить. Прежде чем перейти к сиблинговому инцесту и запрету на него, я опишу одну ситуацию, которая является образцовым примером того, к чему приводит желание убить сиблинга и наложении запрета на это желание. В этом почти анекдотическом случае речь идет не о пациенте, а о двух детях. У меня нет возможности проверить, правильно ли моя интерпретация объясняет их поведение, но это и не входит в мои намерения, я использую этот пример лишь в качестве иллюстрации моей гипотезы.

Эмми два года и девять месяцев. Когда ей было около года, она непрерывно играла с «младенцами», в основном куклами, а также животными, кусочками ткани, со всем, что более или менее подходило. Всегда разговорчивая и вдумчивая, она говорила, что больше всего на свете хочет найти настоящего ребенка на улице и принести его домой, чтобы присматривать за ним; таким образом, основное внимание уделялось заботе, а не зачатию. Ее совсем не интересовала перспектива того,