Там, на войне - Теодор Вульфович

… Вспомнился утренний морозный час на Киевском вокзале в Москве. Восемь дней отпуска после брянских боев промчались сумбурно и быстро. Меня провожал папка. Он был в пехотной неуклюжей шинели б/у (бывшей в употреблении). Состарился, ссутулился, смотрел на меня и изредка пытался шутить, подбадривать, хоть я в этом вовсе не нуждался.

В зенитных частях он оборонял Москву, а в ноябре сорок первого, когда немецкие танки подступали к столице, зенитчики опустили стволы своих орудий и жгли эти танки… Но вот смотрю на него — солдатом он все-таки не стал. Так и остался штатским. Много нарядов отстоял за это время, и даже на гауптвахте отсидел, и был ранен… Но повидаться со мной его все же отпустили… Он то и дело козыряет офицерам, пробегающим мимо нас по платформе, и мне стыдно, что ему все время приходится козырять. И ему, наверное, стыдно, и поэтому он все время пытается шутить. А я смотрю мимо него вдоль платформы. Жду ее.

За несколько минут до отхода поезда она прибегает. Всю жизнь опаздывает и куда-то торопится. Поздоровалась и сразу заговорила. Как всегда, у нее много новостей, и все такие радостные новости. Но она так и не успевает рассказать их нам. Поезд трогается. Отец целует меня и говорит какие-то бодрые слова, но я их не слышу. Поворачиваюсь к ней, целую ее, и она целует меня, и ее губы задерживают мои, не отпускают… Поезд набирает скорость… Ни я, ни она не ждали этого поцелуя. Ведь мы всегда были просто приятелями. Или мы всегда просто прикидывались приятелями. Она говорит: «Беги!» Я догоняю свой вагон и прыгаю на подножку. Ее варежка, ее серые удивленные глаза, которые, кажется, первый раз не смеются, ее пушистый воротник, ее губы. А отца я так и не видел с того момента, как повернулся к ней… Почему я поцеловал ее только там, на вокзале? Почему не поцеловал ее раньше?..

В широкой низине за оврагом, далеко от нас, появляется несколько фигур. Они держатся плотной группой. Группа начинает расти, уже ясно, что это не отделение и даже не взвод. Наша пехота. Только откуда она взялась здесь?.. Короткими перебежками они движутся в сторону оврага, на верхней кромке которого — противник.

В немецких окопах уже заметили их, и там от благодушия не осталось и следа. От окопчика к окопчику перебегает битюг с засученными рукавами, наклоняется и что-то говорит своим солдатам.

Откуда взялась эта фантастическая рота? А теперь уже нет сомнения, что это рота. Новенькие, коробом торчащие на солдатах шинели, еще не заляпанные грязью обмотки. Винтовки они несут, как вилы или грабли, в опущенных руках. Шапки-ушанки куцые, серые, делающие мужчин какими-то жалкими, и котелки болтаются на брезентовых ремнях, словно все они бегут на кухню за щами и кашей. Котелки есть, а вот касок нет!..

Хороший бинокль — «Цейс IX 14»… Вижу их растерянные и послушные лица. В центре этой массы людей лейтенант. Худенький, юркий, небольшого роста. На дне оврага он приметнее других: фуражка, пистолет, хромовые сапоги и офицерские погоны. Расстояние от нас и от немцев до лейтенанта одинаковое…

Что-то (да куда там что-то! — все) не ладится в этой новенькой роте. Она не может развернуться в боевой порядок, то ложится вся, то вся встает — и только один человек держится чуть в стороне. Даже затрудняюсь сказать, как мы его выделили из этой массы людей, но даю голову на отсечение, что это обстрелянный дядя и, наверное, старшина роты. Но он не командует, а изредка кое в чем помогает своему командиру.

Наконец лейтенант понял, что наступление не получается. Он созывает к себе условных командиров взводов (это видно, что они условные, они не командуют) и на глазах у противника начинает проделывать странные дела — вроде как бы учить роту наступательному бою. Но ему трудно учить, потому что он сам вести роту в атаку не научился, а не умея самому, ой как трудно учить других. Все эти приемы подготовки к атаке наспех отрабатывались в лагерях запасных и резервных полков, где обучают люди, не нюхавшие настоящей атаки.

… Наверное, всех их, так же как и меня, на каком-нибудь вокзале кто-то провожал. Может быть, не так, как меня, а по-другому. Но все равно…

Хочется крикнуть лейтенанту: «Тащи свою братию назад, да поскорее, а то…» Типун мне на язык! Но что я могу поделать. Понимаю неотвратимость того, что должно произойти, и только…

Вся рота не развернута к бою, это видно, и топчется на дне просторного оврага, и теснится вокруг своего лейтенанта. Фрицы немного подождут, а потом снимут командира одним выстрелом или одной очередью. Наверное, он славный малый. За целый километр, без бинокля, по тому, как солдаты окружают его и льнут к нему, я вижу, что он славный малый и что этот славный малый ведет их всех, вместе с новыми шинелями, винтовками и еще не заляпанными грязью обмотками, — прямо на смерть… Где-то далеко командир его батальона, который как пить дать не видит, куда он послал роту. А еще дальше — командир полка… Приказ, наверное, такой же, как сотни других, я словно читаю его: «От деревни Коростова спуститься в овраг и по его основанию, используя укрытия на местности… (где они, ко всем кобелям, эти укрытия?)… продвигаться в сторону Федорки. Войти в соприкосновение с противником… (попробуй-ка вот так прямо соприкоснись!)… атаковать его на склонах оврага, захватить позиции врага и, не давая противнику опомниться, гнать его…»

«Гнать и докладывать!..»

Докладов о победе у этой роты не будет. А если немцы догадались кроме этого крупнокалиберного пулемета установить любой другой пулеметишко вон там, над дамбой, возле озера, да еще не откроют оттуда огня, пока рота не побежит назад, подставив свой открытый фланг… Если догадались, то крышка… Ни один не выскочит из этого оврага.

Через бинокль прощупываю каждый кусочек того далекого берега озера возле дамбы.

Все дело в том, что сейчас я вижу все это со стороны и поэтому так хорошо соображаю. Я бы неплохо мог провести этот бой сам. Ведь я уже знаю эти места, численность противника и расположение его огневых точек. Но мне никогда не придется вести ЭТОТ бой. А другой — будет другим.

Вот Усик — он всегда спокойно смотрит своими выцветшими глазами в упор на собеседника. Он много старше меня. Никогда не удается узнать, согласен он с моим приказом или внутренне сопротивляется. В трудные моменты я жду от него совета, а он опускает голову на длинной шее и рассматривает что-то на земле. И словно самому себе тихо говорит: «Не надо бы торопиться…» И сразу становится ясно — мы зарываемся…

А вот с Маркиным совсем просто. Маркин не способен на размышления. Он или веселится, как жеребенок в поле, или грустит. Но создан он для прямого действия, для боя, для самых безвыходных положений. Ему еще нет двадцати, а на вид не больше семнадцати. Он единственный в моем подразделении моложе меня, и это само собой создало какой-то молчаливый сговор между нами. Хитер! Он знает, что я ему покровительствую, и тихо пользуется этим. О смерти он думать еще не умеет. У него самое хорошее обмундирование, самые хорошие сапоги, самое хорошее оружие. Он все достает сам. Все сам. А потом форсит и смеется над неудачниками. Но нет-нет да просыпаются в Маркине дьявольская жестокость, бравада и безудержное тщеславие. Вот когда его можно возненавидеть.