Там, на войне - Теодор Вульфович

Осталось двое. Один начал рассказывать, как тяжело больна его жена, а второй — в бумажнике рыться и говорить о туберкулезном диспансере, где он на учете состоял…

Шестерых попросили выйти в приемную и подождать, а этих, «с женой и с диспансером», тут же из партии исключили, броню с них сняли и с руководящих постов долой. Вопросы уж тут были не нужны. Завтра жди повестку из военкомата, там и представишь свои справки…

А вот Патров?.. Интересно, как он попал в добровольческий?..

В той хрустальной роте тоже все разные. Все. Только я их не знаю. Рота все еще ковыряется на дне оврага. Немцы давно все поняли и начали потешаться. Они повылезли на брустверы своих окопов, смеются, показывают в сторону наступающей роты, отпускают какие-то шуточки. Слов мы расслышать не можем. Слышен только их смех. Они даже не стреляют в эту роту, хотя, по правде говоря, из автоматов с такого расстояния палить бессмысленно, но ведь у них есть пулемет. А пулемет молчит. Я даже хочу, чтобы он снова заговорил. Тогда лейтенант, может быть, одумается. Командиру всыпят как следует, может быть, даже отдадут под суд за невыполнение приказа, но рота, почти вся рота, останется в живых и будет еще воевать. А ведь если они действительно пойдут в атаку, то фрицы подпустят их совсем близко, и тогда…

— Чего это Маркин вздумал греть свое пузо? Не так уж тепло, чтобы загорать…

На открытом пригорке за нашим овином прогуливается маленький поросенок. Он тоже греется на солнышке, тихо похрюкивает и роется в земле, обнюхивая какие-то корешки, он медленно приближается к нам. Потом останавливается, видит лежащего за навозной кучей Маркина и направляется прямо к нему. Возле Маркина он снова останавливается и в упор разглядывает его. А Маркин тоже, разинув рот, смотрит на поросенка. Мы все переглядываемся. Маркин осторожно протягивает руку к поросенку и ласково щекочет его светлое брюшко. Поросенок взвизгивает и отбегает на соседний пригорочек. Там он останавливается, снова поворачивается к Маркину, ножки его растопырены, ушки торчат, он весь дрожит от резкого напряжения. Внезапно он с веселым и заливистым «Уй-и-ю-и-и-и!» бросается к Маркину и с разбегу тычет пятачком в голый живот сержанта. Маркин взвизгивает от неожиданности, и визг у него получается точь-в-точь, как у поросенка.

Тут уж даже Усик прыскает, но мигом сжимает ладонями скулы и давит большими пальцами у себя за ушами. А Патров забывает все, чему его учили: как не смеяться, не чихать, как бороться с икотой. Смех распирает его. Слезы навертываются на глаза. Я чувствую, что ему самому не управиться. Прыгаю к нему и зажимаю его рот ладонью, а вот мне уже зажать некому, утыкаюсь головой в его плечо, и мы, обняв друг друга, раскачиваемся в такт неслышному смеху.

А поросенок вновь отбегает от Маркина и снова бросается на него в атаку и уже с заливистым визгом вертится вокруг навозной кучи. Мы еле перевели дух, машем Маркину: «Хватит, мол! Хватит!..» Патров даже руки складывает на груди, словно молит, упрашивает сержанта. А Маркин, наверное, еще раз щекочет розовое брюшко — поросенок визжит на все лады, катается по земле вскакивает, делает стойку и снова атакует.

Ударяет крупнокалиберный пулемет, и комья навоза фонтаном поднимаются в воздух. Все разом падаем на землю и прижимаемся к ней. А пулемет все стучит, стучит и шарит по навозной куче, по хате, по овину, по бугру…

Пулеметчик не мог нас видеть. Он увидел только поросенка и, заметив его шалые метания, просто на всякий случай решил прочесать это место. Не отрываясь от земли, поворачиваю голову и… проклятье! Патров вскакивает и бежит к открытому бугру. Пока его еще прикрывает наш овин, но через двадцать, тридцать шагов его увидит пулеметчик, и тогда всем нам каюк.

В такт пулеметным очередям, так, чтобы голос звучал только вместе с пулеметом, посылаю ему: «Ложись! Стрелять буду!» — и поднимаю автомат.

Маркин машет мне рукой — мол, не марайся, я сам. В его руке трофейный парабеллум, глаза страшные, брови домиком, а стреляет без промаха. И так же, вместе с пулеметной очередью, звонко произносит: «Стреляю!»

Мы все, да и Патров, знаем, что у него предупреждения о выстреле и выстрел — это одно и то же. Они обычно звучат вместе. Разделяют их, может быть, только доли секунды. Патров падает лицом в землю, не добежав до открытого бугра пять-шесть метров.

Мне кажется, что Маркин выстрелил. Пулемет угомонился, и водворяется прежняя тишина.

Патров лежит не двигаясь. А на открытом склоне валяется розовый поросенок с большим кровавым пятном на животе. Навозную кучу разворотило, но Маркин чудом уцелел, уже спрятал свой парабеллум и мотнул головой — дает понять, что он не стрелял. Он шевелит губами, и я вижу, что он истово матерится. И есть с чего. Ох уж эта навозная куча!

Шепотом приказываю Патрову:

— Ползи назад! Слышишь?

Он медленно, не отрываясь от земли, поворачивается в нашу сторону. Мне не хочется встречаться с ним даже взглядом. Это может плохо кончиться… «Мать его… со всеми прародителями… В потрох!.. В… трибунал!»

Я уже снова в овине и снова смотрю в эту чертову щель.

Нас, «слава тебе!», не обнаружили… Только Усик не ругается. Он никогда не ругается. Что-то бурчит себе под нос, и потом я слышу:

— Ну, конечно, это дело… тухлое… но…

Я не стану ему отвечать.

В сарай тихо входит Патров и садится где-то сзади. Я не смотрю на него, но знаю, что у него сейчас начнется лихорадка. Его будет трясти, руки перестанут слушаться, по спине побежит озноб, а зубы… Точно. Зубы уже стучат. Не могу сосредоточиться, не могу смотреть, не понимаю, что происходит там, впереди… «Нет худа без добра — теперь лейтенант знает, где стоит у них пулемет…»

Усик подсаживается совсем близко и тихо спрашивает:

— Можно дать ему спирту?.. — Наша общая фляга со спиртом у него на поясе. И я слышу за спиной: — Давай пей… Только смотри не закашляйся… Воды нет.

… А рота уже научилась! По крайней мере, так кажется лейтенанту в хромовых сапогах. Плевать им, наверное, на этот пулемет. Там, внизу, что-то покрикивают. Даже какие-то лозунги! Но звучат они в этой роте глухо. Одинокий, неуверенный крик «За Родину!» — и никто не пытается подняться и даже не смотрит на соседа. Или кто-то сиплым басом: «За Сталина!..» Рано. Они еще не готовы к броску, и клич виснет в воздухе…

Наконец передние добираются до подножия склона и лежат, ожидая остальных. Но остальные не торопятся. Лейтенант в центре. А старшина подгоняет самых осторожных, тех, что залежались сзади на дне оврага. Уже почти вся рота неимоверными усилиями лейтенанта подсобралась, почувствовала некое подобие единства и поползла вверх по склону.