Там, на войне - Теодор Вульфович

Вот есть походка человека, а это походка целой роты, неуверенная, шаткая, словно вся рота не на земле, а на тонком льду. В такой походке есть какая-то обреченность. А ведь там, на краю оврага, это тоже видят.

… То ли дело тот же страх, те же пулеметы впереди, такой же склон оврага, да и люди такие же, но чуточку другие… Одного желания здесь мало — еще умение нужно, и чтобы каждый делал то, что он может, и еще чуть-чуть больше… Нас, может быть, тоже трясет перед атакой, только мы уже научились не показывать виду. Не показывать виду — это очень много значит, это уже без пяти минут смелость… Вечные близнецы — страх и смелость… Старший из нас обязательно спокойным голосом, как можно громче, и даже скорее спросит, чем крикнет: «Пошли?» — подождет ответа, и ему ответят. Не все — двое, трое, пятеро ответят: «Пошли». И тогда уже ором: «Ну-у-у-у! По фашистским б… м! Бей гадов!..» Свист и матерщина висят в воздухе. И вот тут — пожалуйста. Любой, самый ядреный лозунг годится и пойдет в дело. Но главное теперь — вперед!.. И все бегут!.. Бегут вперед и падают вперед… И все-таки бегут!

Скверная штука — атака. Но тут все до одного вывернуты наизнанку и никому не спрятаться за спину другого. Все такие, какие они есть. Без подмеса. За тобой никто не наблюдает, но и не простят тебе ничего. Запомнят все. Ты один — за всех. И все за тебя. Вот что такое атака. Не энтузиазм, не порыв, не затмение — а самая тяжелая работа на земле, где все, что ты можешь, все, что умеешь, — отдай… Не скупись, отдай еще и то, что не отдается. И тогда, может быть, она уцелеет… И твоя, и твоего товарища… Не распахивай вшивые одежки навстречу врагу. Ко всем матерям героические позы и витиеватые восклицания! Работай, как работает металлист, когда прорвет лоток и хлещет расплавленный металл! Долой показуху — она стоит жизней. Жизней!

Самые быстрые, самые надежные — впереди. Они бросают гранаты, ложатся на миг и после разрывов снова бегут!.. И уже не слова, а какое-то сплошное «А-а-а-а!» и «У-у-у-у!», и хруст, и тупые удары… И последние очереди… Это добивают смятого противника. Это прокладывают дорогу тебе те, что ушли на несколько десятков метров вперед. Они дарят тебе то, что никто не подарит. Помогай им. Скорее!.. Вперед!.. Чтобы тут же встать рядом с ними. И ненароком подарить кому-нибудь из бегущих сзади то, что только что получил сам. И люди садятся, падают… И махорка, и лихорадка после атаки… Но опять главное — не раскисать, не показывать виду. Тебе сейчас все можно: и отплевываться, и валяться плашмя на земле — но старайся не показывать виду… И в первые минуты не оглядывайся назад. Там убитые и тяжело раненные. Их поднимут и унесут те, другие, которые не ходили в атаку. Их много. Вот если бы атака захлебнулась, тогда раненых тащили бы на себе мы сами. А может, кого-нибудь из нас тащили бы те, что сейчас лежат сзади. Так что минуты две-три не оглядывайся…

Только ведь такие атаки уже были и потому наполовину придуманы; другие, похожие на эти, — будут, и потому еще и не придуманы; а та, что сейчас готовится у нас перед глазами, — явь, и она не успела обрасти выдуманными подробностями.

Здоровенный, с засученными рукавами, стоит возле окопа и на чисто русском языке кричит хрустальной роте:

— Эй, вы! Говнюки!.. Чего боитесь?! Моржовые!.. вашу мать!.. Идите сюда смелее!.. Чего вы не слушаетесь вашего лейтенанта? Чего вы там ползете, как… вши?! Вставайте, соколы! И рысцой!.. А мы уж вас встретим… в рот и дышло!..

Несколько автоматчиков тоже высунулись из своих окопов, и подъяривают, и кричат, и издеваются над ротой, и зовут ее в гости…

Это власовцы. Значит, смертоубийство будет самое беспощадное. Пленных не будет.

Но почему рота не ведет огонь по власовским окопам? Почему они, попросту говоря, не стреляют в эти рожи? Или им вовсе не до этого? Или они забыли, что у них в руках оружие?

Лейтенант зачем-то достает из кобуры пистолет и, размахивая им, все-таки поднимает роту в атаку. Они бегут в гору, а мне кажется, что это бег на месте. Бегут все, но расстояние между ротой и окопами почти не сокращается… А если сокращается, то очень, очень медленно…

И вот, когда вся рота уже как на ладони и совсем близко от окопов, власовцы встречают ее огневой стенкой. Они косят их, они кладут их на склон оврага… А тот, с засученными рукавами, стреляет стоя.

Рота смята. Лейтенант лежит на земле и все еще размахивает пистолетом. Сразу трое хватают его, а он сопротивляется, но трое поднимают его и бегут вниз, назад… Ударяет пулемет, и воздух в овраге густеет от его непрерывного, проломного стука.

Рота отступает еще нелепее, чем шла в атаку. Они прячутся друг за друга, пригибаются, втягивают головы в плечи и наивно, руками, прикрывают свои затылки. Они начинают сбиваться в плотную кучу вокруг раненого лейтенанта. Его уже несут не три, а десять серых, новых шинелей. Будто в этом их спасение. Они бегут уже скопом. И пулемет бьет в кучу… Только старшина и несколько бойцов отступают отдельно. А пулемет все косит и косит их, и они падают по двое, по трое, по пять разом… Склон оврага и дно его становятся пятнистыми.

Мне уже кажется, что вся эта бегущая, падающая и лежащая на две оврага рота состоит из людей, которых я знаю. В лицо знаю. Каждого. Всех до единого. Гибнущая рота состоит из близких мне людей, друзей, родных, знакомых…

Вон с тем нескладным пареньком с прыгающей походкой мы учились в одном классе. Паша Гехтман — прирожденный математик, он теряет винтовку, хватается руками за живот и, согнувшись, бежит, припадая на правую ногу, а за ним волочится длинная лента обмотки.

А это известный писатель — вон тот высокий, сутулый, стоит настигнутый пулей в спину, со вскинутыми вверх руками, стоит и качается и почему-то долго не падает… «Если ты уже мертвый, то стой и качайся, как хочешь долго… А если ты еще жив, то упади… Прошу тебя, упади!.. Скорее! А то еще одна пуля достанет тебя, и тогда все — крышка!..»

А вон тот, что волочит по земле на оборванном ремне свою винтовку, — мой папка… Он не убегает, а уходит и все время оглядывается по сторонам и назад, и руки растопырены в непроходящем удивлении, и голова не покрыта, и шинель распахнута…

Тут же и наш бородатый учитель физики, похожий на молодого апостола. Половина девчонок из 9 «Б» были влюблены в него, терялись, когда он вызывал их к доске, и порой вместо ответа плакали, убегали из класса… Он высоко задрал свою бороду и лежит, а через него перепрыгивают, перескакивают, перешагивают.

… Неужели я знаю их всех… до единого?

Страшнее всего бессилие. Страшнее всего невозможность принять на себя хоть часть той непомерной тяжести, которая сейчас легла на них.