…Началось в Республике Шкид - Евгения Путилова

Горький убежденно верил в писательское призвание своего младшего товарища по цеху. Известному литературоведу В. Шкловскому довелось слышать однажды, как Горький говорил о молодом писателе «с уважением к тому, что уже сделал Пантелеев в литературе, и с победоносной верой, что он еще много сделает».

«Он очень много сделал для меня, — писал позднее Л. Пантелеев, — и у меня есть много поводов вспомнить о его добром сердце». С благодарностью говорил об учебе у Горького, хотя «учился у него не ремеслу», а самому главному: «по-горьковски работать, по-горьковски увлеченно, самоотверженно, честно и достойно относиться к… литературному делу».

Когда Пантелеев был у Горького первый раз, тот напутствовал молодого писателя такими словами: «Любите Маршака, учитесь у него!»

К этому времени Пантелеев и Маршак уже были друзьями. С глубоким чувством вспоминал Л. Пантелеев: «Я полюбил Маршака с первой встречи и учился у него всю жизнь».

Что же это была за учеба? Как складывались их отношения? Трудно давались молодому литератору их первые встречи — не только в силу его застенчивости, стеснительности, а скорее потому, что были эти встречи ему еще «не совсем по плечу». Кончив по нынешнему счету всего шесть-восемь классов средней школы, знал он, конечно, несравненно больше, чем нынешний семиклассник. Прочел и знал он многое и в русской, и в зарубежной литературе, и в истории живописи, философии и политической экономии, но все это читалось вперемешку, без всякой системы, и поэтому, признается он, «дырок, прорех в моем самообразовании было немало».

Конечно, Маршаку хотелось как можно скорее приобщить по-настоящему своего молодого друга к тому, что он знал и любил превыше всего: к лучшим произведениям русской и мировой поэзии, научить его понимать красоту и силу великих стихотворений. «И вот я попал к Маршаку. Он оглушил меня стихами. Оглушил буквально, потому что на первых порах мне было как-то даже физически трудно. Так чувствовал бы себя, вероятно, человек, не знавший до сих пор ничего, кроме мандолины или банджо, и которого вдруг посадили бы слушать Баха, да еще перед самым органом».

Но постепенно общение с Маршаком превращалось в школу — самую высокую, самую удивительную:

«Это был университет, даже во многих смыслах больше, чем университет. Маршак открыл мне Пушкина, Тютчева, Бунина, Хлебникова, Маяковского, англичан, русскую песню и вообще народную поэзию… будто он снял со всего этого какой-то колпак, какой-то тесный футляр, и вот засверкало, зазвучало, задышало и заговорило то, что до тех пор было для меня лишь черными печатными строчками».

Маршак часто и пылко увлекался людьми, казавшимися ему незаурядными, он не жалел времени, чтобы помочь открыться дарованию, и многие литераторы обязаны ему, быть может, не только первой книгой, но и тем, что нашли себя, свое призвание.

Здесь отношения сложились иначе: к счастью, к бесконечной радости Пантелеева, это увлечение с годами не остыло, «а перешло в нечто большее — в дружбу».

Какими же должны были быть их отношения, как горячо должен был верить Маршак в своего молодого друга, если однажды, обняв его и посмотрев ему прямо в глаза, сказал: «Дорогой мой, я так хочу, чтобы ты был как аттический воин — всегда прямой, несгибаемый, честный…»

Прощаясь навсегда 4 июля 1964 года с С. Я. Маршаком, Пантелеев с огромной признательностью говорил: «На одной из своих последних книг Самуил Яковлевич написал, что знает и любит меня половину своей жизни. Эти добрые слова тем более милы и дороги мне, что половина маршаковской жизни — это ведь три четверти моей, то есть вся или почти вся сознательная жизнь».

В те годы в доме Маршака, в редакциях журналов «Еж» и «Чиж» Л. Пантелеев познакомился с замечательными людьми — А. Гайдаром, М. Зощенко, Д. Хармсом, Н. Заболоцким, Б. Левиным, многие стали его друзьями, единомышленниками, товарищами по работе в литературе.

Он много ездил: неоднократно в Москву, зимой 1930 года вместе с Г. Белых — в Винницу, «на гастроли» по приглашению читателей; побывал в Боровске, Тифлисе, Батуми, трижды в Одессе.

Это было время, когда молодой писатель стал серьезно думать о специфике литературной работы. Если посмотреть записные книжки Пантелеева конца 20-х — начала 30-х годов, можно заметить обостренный интерес к разговорной речи. Вот несколько примеров из этих записей: «Он был не в своем интеллекте», «Какие у тебя узкоколейные взгляды», «У нее не классическая, а, я бы сказал, бытовая красота», «Я извиняюсь, товарищи, заговорит с соседкой — это не является нарушением плохого тона?», «От вашей политики отдает букетом личных отношений»…

Записи отражают и глубокий интерес к языку писателей, к детским речениям, интерес к происхождению слова, к его значению и звучанию.

Он учился тогда понимать главное, на что указывал И. А. Бунин: инструментовка, работа над каждым словом помогают достижению художественной цели не только в поэзии, но в равной степени и в прозе. Впоследствии Л. Пантелеев со всей убежденностью скажет: Не только стихи, но и прозу следует писать так, чтобы легко, радостно было читать ее вслух. То есть думать о музыкальности языка». И он учился этому у Бунина, Гоголя.

Около десяти лет назад в журнале «Сибирские огни» была напечатана статья Л. Пантелеева «Заметки о ремесле и мастерстве». Статья эта не только раскрывает тайны писательского мастерства, но и учит секретам мастерства читательского: она помогает читателю более глубоко, более объемно постигать книгу, ее стиль, ее музыку, красоту звучащего слова. Она учит искусству чтения, она проникнута заботой о талантливом читателе.

Опытный и большой мастер делится своими представлениями о специфике литературного творчества, особенно значительными представляются его экскурсы в собственное литературное прошлое. Он вспоминает о первой попытке инструментовать свою прозу — в первом варианте главы «Ленька Пантелеев» из «Республики Шкид». Глава начиналась так: «Страшной костлявой рукой сдавил молодую республику голод. Сидели без хлеба окопы на многих фронтах, заводы с застывшими топками домен, и тысячи тысяч людей, в хвостах прозябая, осьмушки тащили домой и ели с промерзлою воблой». Автор «Заметок о ремесле и мастерстве» предлагает читателю вслушаться в нагнетание звуков «ст» и «сд», почувствовать «явное их обыгрывание», любование ими: ст-ст-сд-дс-тз-зд-ст-ст-тс-тс-ст… Он видит здесь не только что-то «наивное, претенциозное и комическое», но и — начало, «маленький шажок вперед, не до конца осознанную попытку работать над словом, над языком».

Но уже в какой-то мере этапной для себя работой он считает повесть «Часы»: над ее началом он просидел несколько недель и потратил чуть ли не семьдесят листов писчей бумаги, прежде чем нашел верный тон, точный голос рассказчика. Он вспоминает, как удивил его поэт Н. А. Заболоцкий, когда сказал ему, что «Часы» написаны гекзаметром и в подтверждение несколько нараспев прочитал: